Великая война. Верховные главнокомандующие

Тем временем Государь Император, как всегда, обходил всех. Я не уверен, что Государь прошел мимо Поливанова, но, во всяком случае, если и говорил с ним, то лишь два слова. Наоборот, и со мной, и с Ронжиным Его Величество говорил очень много. Все это произвело на меня вполне определенное впечатление: генералу Поливанову была ясно выражена немилость Их Величеств. И действительно, вскоре после этого он был заменен на посту военного министра генералом [Д. С.] Шуваевым,[310] занимавшим при Ставке должность походного интенданта.

Мне никогда не приходилось присутствовать на докладах Его Величеству генерала Алексеева; на них присутствовал только генерал-квартирмейстер; поэтому я ничего не могу сказать о служебных отношениях, которые установились между Государем и Алексеевым. Что же касается отношения Государя к Алексееву во внеслужебной обстановке, то оно было исключительно хорошее. Его Величество называл его по имени и отчеству и всегда был к нему внимателен.

Мне казалось, что и генерал Алексеев платил Его Величеству тем же, но он со мною никогда не был откровенен и ни до, ни после революции не разговаривал со мною о Государе, так что истинного отношения его к Его Величеству я не знаю, а чего не знаю, о том предпочитаю и не говорить, дабы не впасть в ошибку своими догадками. Один только раз, придя к генералу Алексееву с докладом, я застал его в страшно возбужденном состоянии, бегающим взад и вперед по его маленькому служебному кабинету. И тут он мне взволнованно сказал несколько слов о том, какое ужасное влияние имеет на Государя Императрица, как она этим портит Государю и как вредит всему. По поводу чего именно так волновался М. В. Алексеев, я так и не узнал. Случай этот был еще до его болезни.

Помню определенно, что у меня лично возникло какое-то нехорошее чувство против Императрицы, когда однажды вместе с нею в Ставку приехали митрополит Питирим[311] и вновь назначенный обер-прокурор Святейшего Синода [Н. П.] Раев.[312] Тогда уже много говорилось по поводу влияния Императрицы на дела государства, в частности по поводу [Б. В.] Штюрмера и Раева, которых называли ее ставленниками, равно как и по поводу митрополита Питирима, которого называли ставленником [Г. Е.] Распутина.

Перед этим приездом Императрицы пронесся даже слух, что в Ставку приедет и Распутин, но это оказалось вздором. Но Питирим и Раев приехали. Митрополит служил в нашей церкви – мне не понравилась его служба, особенно по сравнению с тем, как чудно служил наш протопресвитер, отец Георгий. Какая-то елейная, напускная патетичность службы Митрополита произвела на меня прямо отталкивающее впечатление, так что по окончании обедни я сказал стоявшему рядом со мною А. И. Русину: «Ну, я прикладываться к Питириму не пойду».

Однако, волей неволей, приложиться к его руке пришлось, хотя и не в церкви, a во дворце, перед завтраком: когда я вошел в зал, он стоял посреди комнаты, и все входящие подходили под его благоговение, – не сделать того же было бы прямо неприлично. Вблизи он на меня произвел такое же неблагоприятное впечатление, что и в церкви: напускная набожность, неискренность.

Что же касается Раева, то это был уж прямо какой то «шут гороховый», как про него выразился А. И. Русин. Какой-то масляный, молодящийся старик в парике и вместе с тем генерал из чиновников, желающий быть настоящим Его Превосходительством, – вот впечатление, которое он на меня произвел, притом самое отталкивающее.

Насколько помню, тогда же с Императрицей приехала [А. А.] Вырубова.[313] Она тоже произвела на меня прескверное впечатление: она хотела что-то из себя изобразить, играть какую-то роль. В саду она хотела непременно сфотографировать Наследника, но кончилось это тем, что она на своих костылях запуталась в траве и упала на землю. Вообще этот приезд Императрицы, в связи с сопровождавшими ее лицами, произвел на меня тягостное впечатление.

Обычно же я всегда радовался приезду Государыни, ибо она приезжала всегда с великими княжнами, которые меня каждый раз все больше и больше очаровывали. На одном завтраке мне пришлось сидеть рядом с Великой княжной Анастасией Николаевной;[314] она, всегда очень бойкая, видимо была несколько смущена, что рядом сидит почти незнакомый генерал, отвечала на мои вопросы довольно короткими фразами и совсем смутилась, когда я предложил положить ей второго блюда (обносили с моей стороны), что, по-видимому, по придворному этикету, не полагается.

За этим же завтраком поблизости от меня сидел Великий князь Борис Владимирович,[315] который незадолго до этого был назначен походным атаманом. В руках у него был чудной работы тяжелый атаманский пернач, на котором изображены были гербы всех казачьих войск. Великий князь его с удовольствием всем показывал, когда же сели за стол, то он отдал его лакею, который тут же принял от одной из княжен зонтик и поставил вместе, в угол палатки, а после завтрака подал Великому князю пернач, а Великой княжне – зонтик. Воздерживаюсь от комментариев.