Великая война. Верховные главнокомандующие

К определенному часу приказано было всем частям и командам Ставки, со всеми офицерами, прибыть на городскую площадь. Там генерал Алексеев обошел части, а затем пропустил их мимо себя церемониальным маршем. Помню хорошо, что к моему приезду на площадь она оказалась запруженной массой народа, главным образом, конечно, евреями. При этом два молодых еврея непременно хотели над тем местом, где стояли начальствующие лица с генералом Алексеевым, водрузить какую-то революционную надпись, изображенную на куске красной материи, натянутой между двумя длинными палками, которые они держали. Как я, так и Лукомский несколько раз решительно прогоняли их, но они самым наглым образом лезли опять.

Вот как быстро пришло в Ставку это революционное настроение, что в присутствии только что отрекшегося от престола Императора в его Ставке был устроен праздник революции, и мимо дворца шли на этот праздник с музыкой и с красными бантами на груди почти все части Ставки.

Мало того, в Ставке стали говорить о нежелательности состояния при Государе двух лиц: генерала графа Фредерикса и генерала Воейкова, первого – ввиду его немецкого происхождения, второго – вследствие общего скверного к нему отношения и, главное, ввиду нелюбви его солдатами подчиненного ему Собственного Его Величества Сводного полка, которые якобы готовились, в случае неудаления его, арестовать его во дворце. Быть может, все эти получаемые с разных сторон сведения были преувеличены, быть может, до самовольного ареста Воейкова дело не дошло бы, но уже и в среде офицеров Ставки на этой почве началось брожение.

Как бы то ни было, генерал Алексеев решил доложить Государю о желательности удаления как графа Фредерикса, так и Воейкова. Отчего-то генерала Алексеева поддержал в этом отношении принц [А. П.] Ольденбургский,[319] прибывший в Ставку и постоянно бывавший во дворце. Когда графу Фредериксу было сказано, что он должен выехать из Ставки, то преданный Государю старик никак не мог уяснить себе, как это так – Государь остается здесь без него, а он должен почему-то уехать.

В результате, бедный старик должен был в сопровождении преданного ему чиновника, ухаживающего за ним всегда, как хорошая нянька, сесть в петербургский поезд. В Петербурге, на Царскосельском вокзале, обезумевшая толпа чуть не вытащила его из кареты и подвергла всевозможным оскорблениям, но, в конце концов удалось, все-таки отвезти его в Думу, а затем он был выпущен на свободу.

Воейков решил поступить иначе; он отлично понимал, что немедленно по приезде в Петербург он будет арестован и неизвестно чему может подвергнуться. И он решил инкогнито бежать в свое имение и там пока спрятаться. Поэтому он отправился переодетый и чуть ли не пешком на вокзал и сел в поезд, шедший в обратном от Петербурга направлении, с тем, чтобы с несколькими пересадками добраться до своего имения, кажется в Рязанской губернии. Это ему не удалось. Его проследили и на одной из станций под Москвой арестовали и отвезли в Петербург, где он сначала сидел в здании Государственной думы, а затем в Петропавловской крепости.

Через день или два после приезда Государя в Ставку, в Могилев к Его Величеству прибыла из Киева Государыня Императрица Мария Федоровна с состоящим всегда при ней гофмейстером, князем [Г. Д.] Шервашидзе.[320] Ее Величество почти весь день проводила с Государем и в ближайшее воскресенье они оба были в нашей церкви. Это была обедня, которую трудно забыть. В первый раз на ектениях не поминали Их Величеств; было ужасно тяжело видеть Государя и Императрицу-Мать на клиросе, на том самом месте, на котором Государь всегда стоял эти полтора года, и вместе с тем понимать, что этого ничего больше нет, – это было ужасно! Когда на Великом входе диакон вместо «Благочестивейшего, Самодержавнейшего», стал возглашать что-то странное и такое всем чуждое о Временном правительстве – стало невыносимо, у всех слезы из глаз, а стоявший рядом со мной Б. М. Петрово-Соловово рыдал навзрыд.

Все эти дни пребывания Государя в Ставке мы почти не видели Его Величества, ибо к столу, конечно, никого не приглашали. Государь выезжал из дому только гулять, или к Императрице-Матери, но большей частью Государыня приезжала к Его Величеству и подолгу оставалась у него.

Состоявший при Императрице князь Шервашидзе, знавший мою жену еще с детства, увидев меня и узнав, что моя семья со мною, сказал, что непременно заедет повидать жену; действительно, он приехал в придворном автомобиле, застал жену и довольно долго сидел; остался бы он, может быть, и гораздо дольше, но визит его был прерван тем, что шофер и лакей заявили, что им холодно и долго ли еще князь собирается оставаться. Это имели наглость заявить эти подлые холуи, жившие постоянными «на-чаями», и кому же, князю Шервашидзе, который в отношении щедрости этих «на-чаев» был всегда исключителен.