Великие пары. Истории любви-нелюбви в литературе

Сел он по доносу Лесючевского в марте 1938 года, когда изо всех сил шили большое литературное дело, в центре которого находился Алексей Толстой. Но то ли Толстой успел написать и напечатать “Хлеб”, эпос о великой роли Сталина в обороне Царицына, то ли Сталин отвлекся на существовавший или померещившийся заговор военачальников – и Толстой, показания на которого выбивали из Заболоцкого, оказался невредим. Подробности своего ареста и последующих мытарств изложил он в “Истории моего заключения”, где с обычной своей четкостью и дотошностью описал все ужасы этих пяти лет да еще двух, до конца войны, в ссылке. В первые дни, когда его начали бить (пытки уже применялись вовсю и не скрывались) и не давали спать, с ним случилось нечто вроде умопомешательства. До конца, думаю, он в себя не пришел, хотя железной самодисциплиной сумел как-то выровняться и даже производил на окружающих впечатление стойкого, неподатливого, идеально защищенного человека. Он до последних дней вздрагивал от любой проверки документов, а Липкин в мемуарах и в стихотворении “Вячеславу. Жизнь переделкинская” описал Заболоцкого, впавшего в панику при виде пассажира в подмосковной электричке:

Но что с ним? Оборвал свой смех. Взгляд напряжен.
Смотрю туда же: грязь, окурки,
Две тетки на скамье, а третий – кто же он?
Очки. Треух. Тулупчик. Бурки.

“А в тамбуре – второй. Сейчас меня возьмут”.

Застывший взгляд и дробный шепот.
О, долгий ужас тех мистических минут,
О, их бессмысленность и опыт!
Мы в Переделкине сошли. Сошел и тот.
А некто в форменной тужурке:
“Где будет Лукино?” – “Вон там”. – И поворот.
И я оглядываюсь: бурки!

<…>

Волнуются жена и дети. Впятером

Ждем час и два. Ну, слава Богу, —
Ошибка: не пришли! И он, дыша теплом,
В себя приходит понемногу

И улыбается: “Начальника признать

Легко, а бурки – признак первый”.
А Катя: “Коленька, могу тебя понять,
В вагоне разыгрались нервы”.

Я знаю, что собрат зверей, растений, птиц, —

Боялся он до дней конечных
Волков-опричников, волков-самоубийц,
Волчиных мастеров заплечных…

Несколько раз – да что там, вероятно, десятки раз – он прямо ходил под смертью. Был эпизод, когда его спас начальник чертежного бюро, доказав, что Заболоцкий – бесценный кадр, и его выдернули из уже отправлявшейся партии, которая вся потонула в шторм на барже (или была утоплена – и такое бывало). Этот начальник потом, уже после ХХ съезда, приезжал к нему в Москву, и Заболоцкий вроде был рад ему, а все-таки просил прийти литературных друзей: наедине ему было не о чем с ним говорить, да и страшно.

Наталье Роскиной, которая уже вот-вот войдет в наше повествование, он рассказывал о лагере только одно: на поверке какой-то крупный чин спрашивал о нем – ну что Заболоцкий, стихов не пишет? И начальник чином поменьше отвечал: не пишет, говорит, никогда в жизни больше писать не будет… И когда он это рассказывал, глаза его загорались очень нехорошим огнем; вообще-то загорались они редко, но этот огонь представить можно.