Великие пары. Истории любви-нелюбви в литературе

И она стала его. Тут ведь как получалось: после лагерей, войны, Сталина, всего ужаса ХХ века люди стали расслабляться, позволять себе любовь. Две тенденции есть у этого времени: чуть наступило послабление – во-первых, участились разводы и новые браки, а во-вторых, стали чаще умирать от сердечных припадков, застарелых, но не замечавшихся прежде болезней и, глобально говоря, от разочарования. Начинается время более свободное, но и в какой-то степени второсортное; самое же горькое в том, что и на романах – в обоих смыслах слова – этой эпохи лежит тот же отпечаток если не второсортности, то несвершённости, половинчатости. Словно решились изменить свою судьбу, замахнулись – да так и не ударили. И роман Екатерины Заболоцкой с Гроссманом был ровно этой природы: обоих так мучило чувство вины перед прежними супругами, что они в конце концов расстались. Год прожили вместе и были, должно быть, счастливы – во всяком случае, вся линия любви Новикова и Жени Шапошниковой вдохновлена именно этой поздней страстью, – но Екатерина Васильевна вернулась к мужу, а Гроссман – к жене.

Заболоцкий не смирился с потерей; сначала он страшно обиделся на Катю, запретил ей бывать дома – правда, довольно скоро смягчился, – а потом стал думать о новом браке. Он не мог позволить себе остаться один. Он не мог жить один. Он не мог представить, что бегство жены останется неотмщенным. Он должен был ей показать, что не сломлен и еще может начать с нуля. В общем, он стал выбирать, с кем утешиться, и тут, надо сказать, его чутье на значительность снова его не обмануло. Он выбрал женщину, которая, на первый взгляд, совершенно ему не подходила: была на четверть века младше, из литературной среды, которой он всегда сторонился и к которой не принадлежал по рождению, и взглядов была противоположных, и темперамента совсем иного. Но он почувствовал в ней ту самую значительность, потому что Наталия Роскина, рискну сказать, лучший мемуарист второй половины века. Ее маленькая книжка “Четыре главы” поистине томов премногих тяжелей, а повесть “Детство и любовь” произвела впечатление даже на Екатерину Васильевну. Она-то думала, что ее мужа поспешила присвоить какая-то авантюристка.

Роскиной было двадцать восемь, она работала в альманахе “Литературная Москва”, нашумевшем в начале оттепели и спешно прикрытом (после второго выпуска) после интенсивной партийной критики. Потом Лидия Чуковская устроила ее в “Литературное наследство”. Она уже побывала замужем и развелась, растила восьмилетнюю дочь Ирину, писала стихи, которые нравились Ахматовой, – сама она их ценила невысоко. Заболоцкий виделся с ней раз или два в гостях. Однажды она узнала, что он приезжает в гости к ее приятелю Ивану Халтурину, будет читать стихи, но приехать не смогла; Халтурин дал ей телефон Заболоцкого и предложил договориться о встрече. Она позвонила, но Заболоцкий сослался на болезнь, вообще разговаривал сухо, однако попросил у нее телефон – может быть, перезвонит потом и они встретятся. Он перезвонил спустя полгода и попросил, прямо потребовал, чтобы она с ним немедленно встретилась.

– Но я купаю дочь!

– Какое прекрасное занятие! А потом?

– А потом я буду ее сушить.

– Прекрасно! Потом я за вами заеду, и мы поедем ужинать.

Противостоять этому напору она не могла и, уложив дочь, поехала с ним ужинать, но ужин получился скучный. Заболоцкий пытался быть светским, чего совершенно не умел, несмешно острил, потом вдруг закрыл лицо руками и пробормотал:

– Как я несчастлив! А вы?

Она не считала себя особенно счастливой, но назвать несчастной тоже не могла. И в этот миг ей так жалко его стало, что отказать ему во встрече на следующий день она не смогла. Опять была совместная трапеза, опять он невпопад острил, опять был мрачен и вдруг достал из кармана блокнот, в котором написал: “Я п. В.б.м.ж.”.

Конечно, она читала “Анну Каренину” и сразу поняла, что это значит “Я прошу Вас быть моей женой”.

– Но это невозможно!

– Почему?

– Вы женаты, – сказала она первое, что пришло в голову, хотя в этом предложении невозможно и непостижимо было решительно всё.

– Жена уходит от меня.

– К кому?

– К писателю.

– Хорошему? – спросила она, тут же укорив себя за глупость этого вопроса; но Заболоцкий, как и она, жил литературой и не нашел в этом вопросе ничего странного.

– Не очень, – сказал он, опять закрыв лицо руками. – Хорошему, но не очень. Это неважно.