Великие рыбы

Текут строки рекою, шире Прута и Днестра, одна другую нагоняет, одна за другой о брег сладостно плещет. Что пред этим потоком заботы суетные огорчения мира сего? Что пред ним господарский гнев и милости господарские? Что они пред той любовию Божией, которая изливается Им через Его творения?

Зрю я небеса, что Ты соделал перстами
И украсил оные своими трудами;
Луне велел, чтоб то росла, то убывала,
И Солнце утвердил, светло чтобы сияло.
Звезды яркие, чтобы нощию нам светили,
Даровал нам тож, дабы довольны тем были.
Что есть человек, что Ты его поминаешь
И зело о пользе его Ты промышляешь?

И правда: что есть человек, что суть вечные заботы и тревоги его? Взгляни на небо, подивись звездному хору, поклонись Творцу. И отойдут тревоги, и заботы удалятся.

Не многим чем от ангелов во всей их славе
Умалил Ты его во владенье и праве.
Возложил на главу его знанья корону,
Научил доброте и всякому закону.

Для того, верно, и трудится он, плетя словеса и прилагая рифму к рифме. Дабы учился народ доброте и всякому закону, напитался Словом на природном своем языке, во внятных ему красотах элоквенции. Ибо ни один народ, ни одно племя не выстоит, не вооружившись своими словесными стрелами; так и останется «полем перепелиным»…

И светлая, как речная вода, радость заливает митрополичье сердце. И светлеет за окном, и свечи, уже почти догоревшие, горят веселее.

И лишь легкий, знакомый каждому пииту горьковатый шепоток шелестит в темноте, куда свет свечной не доходит.

Ну да, неплохо, неплохо… Только сыровато пока, тут и тут править еще надо… А это вот никуда не годится; и не только это, а многое, многое… Да и зачем столько бумаги было изводить? Зачем?..

Задумается Поэтул.

Вздохнет, перекрестится… и пишет, пишет дальше.

Арсений

…И снова темнота. Исчезает и стихотоврный шепот, и скрип пера по бумаге. Только Псалтырь точно вдалеке кто читает. Но не восьмой псалом, а сто восемнадцатый. Благо ми, яко смирил мя еси…

На черной пустой сцене стоят в этой полутишине три фигуры. Две мужские, посередине – женская.

Начнем с мужской фигуры, что слева. Старик. Стоит строго, в архиерейском облачении; словно только что завершили его одевание иподиаконы, а сам он, облобызав краешек митры, возложил ее себе на главу… Но нет, не видно никого. Ни иподиаконов, ни попов, со страхом взирающих на своего владыку. Пусто и холодно вокруг. Лишь пыль витает в свете масляных плошек, освещающих три неподвижные фигуры.

Вторая фигура, тоже в летах, одета совершенно иначе. Просторный домашний халат, в котором этот старик, не смущаясь, встречал многочисленных посетителей… Лучше процитировать описание, составленное современным автором. «Костлявые ступни обнажены, на голове накручен тюрбан… Он заметно устал, кашляет с надрывом. За его долгую жизнь сменилось несколько королей, а слов он выковал столько, сколько и не снилось доселе ни одному из кузнецов слова… Он принимал множество обличий, пользовался сотней псевдонимов; даже прогремевшее на весь свет имя – Вольтер – не настоящее»[10].

Достаточно. Иначе старец решит, что именно он – главное лицо этого действа. День за днем, до глубокой старости, он и так сочинял одну и ту же пьесу и тут же разыгрывал ее перед своими собеседниками и поклонниками. Главным действующим лицом в ней был он, его обширный ум и легкий и острый язык… Но теперь привычная публика исчезла, и он стоит в темноте, покашливая и кутаясь в халат.

Нет, кое-кто из его поклонников, точнее, поклонниц, все же присутствует. Посредине сцены, там, где светлее всего от масляных плошек (правда, и чада от них больше), стоит третья фигура, женская.

Одета она… Впрочем, наряды ее и так известны по многочисленным изображениям, парадным и для близкого круга. Главным в них были не муаровые ленты, шелка и мантии и даже не улыбчивое лицо самой государыни. Все эти шелка и кислые улыбки можно было видеть и на портретах прочих европейских правителей. Главным было незримое одеяние этой монархини – бесконечные просторы ее империи, которые не снились никаким фридрихам и мариям-терезиям. В белизне ее платья видятся свежие снега Русской равнины, перетекающей сквозь уральскую складку в еще более бескрайнюю равнину Сибирскую. В голубой андреевской ленте – синева двенадцати морей, омывающих ее державу. В шитой золотой нитью мантии – обширные злачные поля, колеблемые зефирами. В кровавых орлах, взирающих с ее платья…