10 марта, в Фокшанах, в храме, состоялась присяга повстанческой армии. Большую ее часть составляли греческие студенты из Молдавии, России и Австрии.
– Как православный христианин и сын нашей Кафолической церкви, – повторяли молодые голоса, – клянусь именем Господа нашего Иисуса Христа и Святой Троицы остаться верным своему Отечеству и своей Вере…
Ипсиланти слушал с горящими глазами.
Был ли сам он верным сыном церкви? В Греции он никогда не бывал и свою родину знал больше по событиям из древней ее истории и античным мифам. Его письма и воззвания пестрели именами языческих богов и древних героев.
Девятнадцатый век начался с пробуждения национализма. Немцы, французы, итальянцы, поляки – все наперебой заговорили о своей прекрасной языческой древности, о своем историческом величии. Греки не были исключением. Восемнадцать веков христианства поблекли, вперед выступили античные боги с ледяными глазами и прелестной улыбкой. И эти боги жаждали крови.
Но не только языческая древность вдохновляла Ипсиланти.
С 1810 года он состоял в масонской ложе «Палестины», затем – в ложе «Трех добродетелей», из членов которой возникнет декабристский «Союз спасения». Сама «Филики Этерия» – тайное общество греков, которое возглавил Ипсиланти, – была устроена по подобию масонского ордена.
«Этеристы, – писал церковный историк Федор Курганов, – держались свобод, возвещенных Французской революцией и составляющих прямую противоположность Богом данным законоположениям».
Но без поддержки церкви восстание было обречено, и восставшие это понимали. Понимали это и османские власти в Константинополе.
Григорий Пятый был хорошим патриархом.
Возможно, даже слишком хорошим для своего времени, поэтому его дважды изгоняли с патриаршего престола.
Патриарх был худощав, с бледным, уставшим лицом. Ему было семьдесят пять лет. Возраст, когда начинаешь думать о покойной жизни в одном из монастырей, среди книг и молитв.
Здесь, в столице, о покое можно было только грезить. Особенно в эту весну, когда одна за другой приходили новости о восстании.
Патриарх еще раз перечитал письмо от Ипсиланти. Мятежный князь призывал его поддержать восставших в своих проповедях, «подобных звонкой трубе».
Патриарх горько улыбнулся. Князь, воспитанный в Петербурге, не представлял себе условий, в которых находилась здесь церковь. Даже одно тихое, неосторожное слово, сказанное патриархом, и не с амвона, а в ближнем его кругу, может стоить жизни сотням, тысячам неповинных людей.
Желал ли патриарх освобождения своего народа?
Не просто желал. Добивался открытия новых школ, переводил на новогреческий труды святых отцов и древних философов. Возродил пришедшую в упадок Патмосскую академию, создал первую греческую типографию. Еще в первое свое патриаршество добился от султана особых указов, защищавших приходские церкви от местных корыстолюбивых чиновников. И в дальнейшем делал все для независимости церкви и просвещения народа; в этом он и видел залог его грядущей независимости.
Многие, очень многие греки были за постепенный, ненасильственный путь освобождения. Султанская власть слабела, каждая война с европейскими державами завершалась унизительным миром. Солнце Османов шло на закат, солнце греков, напротив, восходило. Никогда прежде они не имели такого веса в империи. Ни одного дела не делалось без греков, их участия, их капиталов, их предприимчивости.
И вот теперь, благодаря действиям князя Ипсиланти, все это рушилось.
Да, османское владычество удушало мысль греков, но веяния, шедшие из Европы, ее развращали. Отучившаяся там греческая молодежь приезжала, зараженная неверием и Вольтером, и распространяла их повсюду. Патриарху даже пришлось издать особую грамоту против увлечения «лжеименной и суемудрой европейской философией». И вот – первые плоды этих увлечений.
Узкие улицы Фанара обезлюдели. В этой части города, где поближе к патриархату и кафедральному собору Георгия Победоносца селилось большинство греков, каждый день производились новые аресты.
Махмуд Второй был взбешен известиями из Ясс. Султан быстро составил фирман об избиении «неверных». Город наводнили янычары.