Великие зодчие Санкт-Петербурга. Трезини. Растрелли. Росси

Главную ось монастыря подчеркнут величественная колокольня над воротами, портал входа в храм, почти круглая апсида, цветник между двумя нарядными корпусами — домом настоятельницы и трапезной, которые смотрят друг на друга фасадами. И завершится прямоугольником гавани, соединенной с Невой небольшим каналом. По углам перекладины воображаемого креста с наружной стороны монастырской ограды поднимутся четыре церкви. Таков первоначальный вариант плана, хранящийся теперь в венской Альбертине.

Маленькими кружочками встают на плане отдельные деревья, вытягиваются густые липовые аллеи. Острое перо вырисовывает куртины затейливой конфигурации. Рождается не монастырь, а загородный дворец. Даже не дворец, а ансамбль нарядных зданий. Но что-то не удовлетворяет архитектора. Может, отсутствие единого музыкального звучания?.. И снова Растрелли рисует, перечеркивает и вновь рисует. Раздумья, поиски, наброски, чертежи…

На свет появляется новый вариант. Четче, строже обозначена монастырская стена. Только вместо двурогих зубцов крепостной стены, оберегавших воинов от стрелы и пули, — изысканные вазы. Вместо могучих сторожевых башен поднимаются по углам изящные двухъярусные башенки. Второй ярус их напоминает парковую беседку — люстгауз. Стройные колонки поддерживают фигурный купол. А над ним, на шпице, — сверкающее солнце с длинными острыми лучами. Символ власти, а не благолепия.

Корпуса келий приблизились к стене и повторили ее прямые линии. Меж стеной и кельями небольшое пространство для садиков и огородиков. Их сто двадцать — по числу воспитанниц. Четыре теплые повседневные церкви примкнули к внутренним углам зданий. Чтобы не выходить воспитанницам на дождь, снег, пронизывающий ветер. Исчезла гавань. А корпус настоятельницы развернут на 90 градусов и замыкает весь ансамбль с востока…

Еще все на бумаге. В планах и рисунках. Еще ничего не воплощено в камне, а уже начинает звучать мощная архитектурная мелодия. Небольшие легкие купола восьми башен ограды. Выше их — серебристые, с золотыми гирляндами купола четырех церквей. А над ними царящий в небе величественный купол собора. И как клич фанфары — стремительная вертикаль колокольни…

За описаниями и перечислениями можно позабыть, что несколько строк типографского текста укрыли два с лишним года архитекторова труженья. Весной, лишь стаял снег и отошла от мороза почерневшая земля, начали бить сваи под фундаменты. Много свай. Свыше полусотни тысяч здоровенных дубовых стволов. Пронзительный ветер, последыш зимы, рвет лохмотья на мокрых спинах рабочих. Забирается под архитекторов плащ, подбитый мехом. Промозгло, холодно, неуютно. Но Растрелли не замечает всего этого. Вместо холмов осклизлой глины и навезенных кусков гранита, вместо людского муравейника и надсадного уханья копровых баб видит он в мечтах бело-голубой храм, звонницу удивительной высоты, легкие, изящные кельи и слышит густой, мелодичный перезвон колоколов, волновавший его всегда, с первых дней приезда в Россию.

Далеко в будущее уносится в своих мечтах зодчий, но даже его бурное воображение не в силах предугадать, что завершать сооружение предстоит другим, а место, где он сейчас стоит, через два столетия назовут его именем — площадью Растрелли…

В тот год рано набухли почки на деревьях и, лопнув, выпустили зеленые язычки листьев. Тепло наступило быстрее обычного. Горячее солнце все стремительнее укорачивало темную ночь. Теперь полторы тысячи солдат и сотни каменщиков, привезенных из Ярославской и Костромской губерний, трудились по четырнадцать часов в сутки. А Растрелли все казалось, что они медлят, что ложатся камни недостаточно быстро и прочно. Ощущение, что надвигается что-то неприятное, способное разрушить с трудом налаженный ритм, не покидало его, порождая сжигавшее изнутри великое нетерпение.

12 июля 1749 года внезапно прибыл из Москвы строжайший наказ: переделать проект монастыря — строить собор «не по римскому маниру», а по образу и подобию Успенского собора в Московском Кремле. Колокольню возводить «такой, как здесь Ивановская бывшая колокольня». Заказчик осуществлял свое извечное право — менять проект по собственному желанию.

Чем же вызвано столь неожиданное решение императрицы?

Мудрые люди, сведущие в делах государства, утверждали: «Сие политик!»

Традиционный прямоугольный объем русского храма, увенчанный пятиглавием, свидетельствовал о незыблемости православия, извечности национального духа. Царь Петр, нарушая традицию, одобрял строение храмов на европейский манер — с одним куполом. Тешил тем самым, как утверждали верующие, немецкую душу. Елизавета твердо изгоняла все немецкое, утверждая свое, российское. Внешний облик собора будущего столичного монастыря обязан был служить этой важной государственной цели. А зодчий — лишь исполнитель требований заказчика.