Великие зодчие Санкт-Петербурга. Трезини. Растрелли. Росси

Несмотря на отказ Росси, контракт с Роллером все же заключен. Министр двора приглашает зодчего на заседание комиссии для рассмотрения чертежей механика. Принять участие в работе комиссии — значит признать свою неправоту и виновность. И 7 января 1832 года Росси отвечает на приглашение:

«Хотя здоровье мое несколько поправилось, но я все еще очень слаб и к сожалению никак не могу явиться в назначенное завтра заседание; а на всякий случай, если Комиссии потребуются какие-либо объяснения, в отношении к самому строению и расположению сцены, то явится в присутствие оной в показанное время каменных дел мастер Адамини, который будет иметь все планы театра».

Это уже открытое неповиновение. Император и двор таких поступков не прощают. И все же решают промолчать до тех пор, пока архитектор не завершит всех работ в театре.

После торжественного открытия Карл Росси подал прошение о награждении особо отличившихся на стройке, но последовал сухой категоричный отказ. Это означало: немилость. В таких случаях не следует ожидать, когда тебя выгонят — лучше уйти самому с гордо поднятой головой.

«Ныне чувствуя, что силы мои, будучи истощены давно преодержащею меня хроническою болезнию, при всем ревностном желании моем, не позволяют мне более продолжать службы Вашему Императорскому Величеству ни по Кабинету, ни по Строительной комиссии, при оном учрежденной, почему всеподданнейше прошу дабы высочайшим Вашего Императорского Величества указом повелено было сие мое прошение… принять и, уволив меня от дел… снабдить о службе моей надлежащим аттестатом.

Всемилостивейший Государь. Прошу Ваше Императорское Величество о сем моем прошении решение учинить.

Сентября 28 дня 1832 года

Архитектор коллежский советник

Карл Иванов сын Росси

руку приложил».

Подавая заявление, знал, что поступить иначе нельзя, но в душе, возможно, надеялся: позовут, уговорят, оставят. Ведь нет сейчас в России ему равных. Еще достаточно у него сил и планов для украшения и возвеличивания Петербурга. Но не позвали, не стали уговаривать. Наоборот, заспешили, засуетились, чтобы поскорее завершить установленный порядок увольнения. К вечеру того же дня, 28 сентября, Кабинет отдал распоряжение Строительной комиссии: «…доставить сведения какие именно находились в заведовании его [Росси] строения, все ли они приведены к окончанию и представлены ли по всем сим строениям надлежащие отчеты».

14 октября вице-президент Кабинета генерал-лейтенант Селявин направляет архитектору письмо: «…объявлена Вам резолюция… чтоб наперед окончили Вы отчеты… при чем за нужное считаю присовокупить, что многих еще счетов от подрядчиков по работам в театре не поступало в Строительную комиссию, без коих окончательного отчета составить невозможно».

Теперь у Росси иные заботы: с утра до вечера встречаться с подрядчиками, проверять сметы, замерять объемы исполненных работ, спорить, убеждать и снова считать. Через две недели, кажется, все приведено в идеальный порядок и все счета представлены.

Наконец 29 октября архитектор получает пакет за сургучными печатями. Внутри официальный бланк:

Кабинет Его Императорского Величества. Отделение 1. Стол 1. В С.-Петербурге 29 октября 1832 года. № 6061.

Архитектору, господину коллежскому советнику Росси.

На доклад мой Государю Императору прошения Вашего Высокоблагородия, с увольнением Вас от занятий по Строительной комиссии, Его Величество, снисходя на прошение Ваше, всемилостивейше повелеть соизволил: по случаю болезненного состояния уволить Вас от всех занятий по строению, со сохранением всех получаемых Вами окладов, с тем, чтобы Вы воспользовались свободою для излечения расстроенного Вашего здоровья и чтобы не потерять человека с столь отличными талантами по своей части.

Сию высочайшую волю Вам объявляю.

Министр Императорского двора, князь П. Волконский,

Вице-президент Н. Селявин.

А внизу приписка: «В заключение сего рекомендую Вам поспешить представлением счетов по строению театра, дабы не замедлить окончательными отчетами по сему предмету». Маленькая капля яда в бочку с медоточивыми словами похвалы.

Слова «не потерять человека с столь отличными талантами» — красивая реплика, брошенная в публику актером, исполняющим роль рачительного хозяина. А на самом деле «державный фельдфебель», как окрестил Николая Павловича историк С. Соловьев, «был страшный нивелировщик: все люди были пред ним равны, и один он имел право раздавать им по произволу способности, ум… Он… до конца не переставал ненавидеть и гнать людей, выдававшихся из общего уровня».

Эту ненависть рождал страх. Император впервые ощутил его 14 декабря 1825 года. Но тогда страх еще был небольшим. Он сумел одолеть его и держался молодцом. Шли годы, а страх продолжал жить в нем. После известий об Июльской революции 1830 года во Франции, после холерных волнений в Москве и Петербурге, возмущений новгородских военных поселян и, наконец, восстания Варшавы стало ясно, что страх сделался намного сильнее.