Великий князь

Игорь, стоя подле гроба деда, зажатый со всех сторон тесно сгрудившейся роднёю, только и видел, что боковину домовины, да постлань, покрывавшую кан – то ли стол, то ли широкую лавку, на которой установлен гроб.

Поначалу он всё вытягивал шею, подымался на мысочки, пытаясь посмотреть в лицо деда, как то и положено при отпевании, но этого не получалось, видел только незнакомые скорбные лица мужчин, плачущие – женщин, тонкие прутики свечей в их руках, а над ними – курящееся сизо-чистое облачко ладана, тёплое мерцание лампад пред иконами, и над всем этим – светлый лик Христа. Его руки, которые, и пригвождённые ко кресту, желали обнять и защитить…

Рядом, втиснутый в колени матери, стоял Святослав, прижимаясь к плечу Игоря мокрой от слёз щекою, молился истово, совсем не по-детски, бесконечно повторяя: «Господи, помилуй мя… Господи, помилуй мя…»

За стройным хором певчих, за трубным гласом священника, за погребальным строем панихиды Игорь слышал и этот, вовсе затухающий лепеток брата, вплетавшийся в общую скорбь, до краев заполнившую душу. Было жалко деда, которого он не знал, – тот бывал на Руси уже по его рождению, но в памяти не осталось ни того времени, ни образа. Из рассказа матери знал, что, увидев деда, захлопал в ладоши и ясно произнёс первое после «тя-тя», «ма-ма» слитное – «Аепа». С того и началось скорое не по годам познание речи. Но и тогда, когда уже чисто и осмысленно говорил, любил почасту повторять так полюбившееся, вкусное: Аепа. Имя это не звучало под сводами градовой божницы, служитель произносил только христианское. Но Игорь, хорошо слыша весь канон и произнося вместе с певшими и молившимися каждое словечко, вплетал в него и это степное, звонкое, как хлопок бича – Аепа.

Попик, совершив службу, оборотившись лицом к тем, кто стоял вокруг Игоря, произнёс громко и очень обычно:

– Прощайтеся, православные…

Первым над челом усопшего князя склонился Оселук, потом Осташ, за ними меньшие сыны, потом Верхуслава пала на грудь отцу, возрыдав и покрывая лицо поцелуями.

Уже не таясь, заплакали в голос женщины, запричитали, зарыдали вокруг, двинулись по кругу обочь домовины. В голос запели плакальщицы.

Оселук поднял на руки Игоря, и он, опираясь о край гроба, приник к деду, ощутив всем телом исходящий от него холод. Стало жутко, когда прикоснулся к каменному, но уже согретому поцелуями челу, захотелось закричать, так, как на похоронах отца (деда-то и вправду убили, подло обманув, лишив живота великой лестью), закричать и разрыдаться в голос. Но он сумел сдержать себя, совсем так же, как делали это вокруг мужчины, ощутив в сердце нечто, не ведомое им доселе. И это было рождением его воли.

Гроб вынесли из храма, но не понесли за городскую стену, за болонь⁴², где тесно, одна к одной, ютились зелёные огрудки могил христианского кладбища, а двинулись через весь внутренний город, потом через окольный, к валу, к острожным воротам, ведущим в степь.

За ними, распахнутыми во всю ширь, стояли высокие погребальные сани и два чистой белой масти коня, впряжённые в них. Тут, за городской стеной, женщины сменили тёмные платки на белые, а мужчины повязали точно такие же на ушнюю⁴³ руку. Процессия не двигалась, поджидая всё подходивших и подходивших из города людей.

И когда Игорь, поднятый Оселуком в седло, огляделся, то увидел вокруг множество народа, теснившегося на площади перед воротами и в самих воротах, и далее, уже на городских улицах, и на валу, и даже на самой крепостной стене. Весь Осенев град, от мала до велика, вышел проводить своего князя.

Мальчик выглядывал в первых рядах за погребальными санями церковный чин, монашьи рясы, кресты, одежды служителей, образа и свечи, певчих. И особенно хотелось увидеть ему того тщедушного попика, что так истово отпевал деда, но не находил. Ему помнились похороны отца, когда за гробом шёл весь церковный православный чин, чуть ли не со всей Руси, с крестами, хоругвями и обычными для того случая песнями – молитвами, которые подхватывал весь люд, следующий за ним. За гробом шло много народу, но ещё больше встречало усопшего князя на пути, густо заполняя обаполы улицы, по которым двигалась процессия. И уже не стало слышно пения за сплошным стоном и рыданием народа. Казалось, что не только весь русский церковный чин сошёлся в Чернигов на похороны, но вся Русь, а уж заднепровская – вся точно собралась на похороны Олега Святославича.