Великий князь

С отъездом княгини в Степь, в отсутствие Всеволода и Давыда Святославича жизнь Ольгового гнезда в Чернигове стала вовсе невмочной. Малая горсточка челяди, что кормилась с рук Верхуславы, оставленная в зачужье, вопреки наказам ждать её возвращения, быстро таяла. Люди разбегались, лишённые самого необходимого Давыдовыми близняками и его челядью. Того, кто был в неволе, и вовсе заробили, кто волен, тому указали на порог и от ворот поворот.

Поначалу Давыдовы милостники попытались заполучить себе ловкого работничка в лице паробца Данилы. Даже попробовали лестью обласкать паренька, но, не найдя в нём отклика, первым и согнали со двора.

Оказавшись с тощею котомкой за плечами и без самого малого достатка в кармане, один-одинёшенек на черниговских улицах, Венец сперва решил идти в Новгород Северский – там было немало зажитных и больших людей из Талежа, но потом смекнул, что такое не годится. Он не мог объяснить не только людям, но даже себе, почему не был взят княгиней в Степь. Чем провинился перед крёстной, если в суматохе сборов она забыла про него? И как сталось, что кровник из кровников, брат из братьев и даже более – однова с ним – Игорь не попрощался даже? Утёк, не взглянув в его сторону. А Венец стоял на самом виду, не смея попроситься к нему, веря, что вот-вот позовут его либо в возок, либо на конь.

Не заметили! Не позвали! Ни Игорь и ни княгиня. И даже Пётр Ильинич не увидал его.

Что же такое совершил он против них? Чем обидел? – строго вопрошал себя Венец и не находил ответа, отчего становилось ещё горше и обиднее на самого себя.

Ни когда жестоко били его Давыдовы княжичи за обиды Игоревы, ни даже когда истязали тело наказанием взрослые по княжьему суду, и слезинки не выкатилось из глаз. А тут в полной тщете неразумения своего позволил отрок утайно поплакать.

– Господи, за что кара сия?

Нет, идти к кому-либо из знаемых им в таком позоре Венец себе не позволит! И в Талеж не пойдёт. «Это как же? – спросят в Талеже. – Ты, великий боярин, оказался без роду, без племени?»

Были у Венца в тощей котомочке малые гусельки. Сам их строил, точил, сам певучее дерево отыскал и натянул звонкие струны. Получился инструмент на диво, хотел Игорю подарить. Ан вон как получилось.

Как прибрёл Венец в Окольный город – и не помнил. Только вдруг увидел перед собою уже не улицу – тороку, что вела к городским воротам, а за ними, притворёнными, круто, как взмах меча, выгибалась излукою Десна, и забережные дали манили и звали к себе.

– Вот он, путь мой, – подумал Венец и вышел вон из города, не оглянувшись и раза. Потёк под угор⁵⁰, уже и зная, что отныне хлеб его – в песне и слове.

Вот только бы когда-нибудь одним глазком, вмельк хотя бы, увидеть Игоря. Но долгая разлука предстояла им впереди.

Выйдя из Чернигова, Венец не думал о том, куда ему направляться. Ноги сами привели в лесное урочище, где ютился, келейка к келейке, божница к божнице, монастырь с белой каменной Ильинской церковью.

Венец только раз был тут, когда Олег Святославич ходил сюда на поклонение в день памяти святого Антония Печерского.

Многоводным было лето, и плыли из Курска по Сейму всей княжеской семьёй на одной просторной фелюге⁵¹, не страшась мелей, окружённые стругами, стружками⁵², ладьями и лодками. Почитай весь боярский Курск с купечеством увязался тогда за своим князем, и большая дружина села тогда на челны – караван, подстать немалому войску, двигался на Чернигов.

Лето вызрело, и духмяно пахнули поемные густые леса. По раннему утру, когда ещё над рекою тёк прозрачный паволок тумана, к воде выходил крупный чащобный зверь и, нимало не боясь тихо плывущих суден, пил алую зарю, роняя с губ красные ягоды капель.

Бодрствующие люди на судах не пугали лесную тварь (считалось это дурным знаком), стараясь повнимательнее разглядеть и запомнить каждого вышедшего к водопою.

Ранним таким утром, когда только-только рассвело и гребцы, снимая фелюгу со стоянки, выходили на стрежень, Венец проснулся. И первое, что увидел, выбравшись на корму, – могучего тура, по брюхо забредшего в реку. Фелюга проплыла совсем рядом, и могучий бык, уловив буграми ноздрей нездешний запах, высоко поднял голову и, то ли улыбаясь людям, то ли пугая их, оскалил могучую мырду.

– Ничё! Ничё! – сказал кормчий. – У тя своя торока, у нас своя. Ступай себе, батюшка.

И тур, послушный голосу человека, неторопливо повернулся и пошёл прочь по воде к широкой елани⁵³ и скоро скрылся в травах и кустарнике.

Богомольцев в Елецком Успенском монастыре было так много, что пришлось служить литургию под открытым небом. Светло и радостно было в тот день.