Великий князь

Всеволод же ещё в Киеве обдумал свой манёвр и, возникнув за плечами вражеской силы, выкинул над отрядом стяг Мономаха, на что благословил сам великий. И ещё одно благословение получил Всеволод от игумена Андреевской обители Григория: «Не силой возьми пришлых, разумом. И помни: и худой мир лучше любой войны».

С миром прискакал Всеволод, сам-третий, в боевые порядки противника.

– Ярославца нет, а ведь шли вы ему в помочь, – сказал Всеволод. – К чему брань, коли некому помогать?

И тут же отошли прочь от иноземного войска русские князья Володарь с Васильком. А угры, чехи и ляхи согласно сказали: «Мир принимаем, Всеволод Ольгович!»

– Пошлите к Андрею с миром, – сказал Всеволод.

Андрей принял мир. И были пиры круговые у ляхов, у чехов, у венгров, у Андрея и Всеволода, а потом у Мстислава.

Угас занявшийся на земле Русской огнь. Пока угас, но не стало тишины на Руси.

2.

За военными хлопотами, за скорым, так желанным и самому Мономаху, миром пришли новые горькие заботы.

Не оставила смертишка пределов русских. В Чернигове умер Давыд Святославич. Странной и чудной была эта смерть.

Вовсе и не болел князь, а занемог разом. Слёг в скорби душевной, без всяких сил, попросил только позвать к себе владыку Феоктиста. Епископ прибыл скоро, но застал Давыда Святославича бездыханным. Повелел петь над князем покаянный канон к Христу, истово молясь за его душу.

И вот на словах «помилуй мя» разверзся теремной верх, и опустился на грудь Давыду Святославичу белый голубь. В великом страхе замерли бывшие, замкнули уста певшие, но канон святой продолжал звучать, и творил истово молитву епископ Феоктист. Как только опустился голубь на грудь князю, тогда только испустил он дух свой, а птица стала невидимой, терем же наполнился благоуханием.

Поистине была кончина ангельской, и наполнились сердца людские радостью, потому что сам Господь ниспослал чудо и в руци Свои принял душу угодного ему раба.

И ещё заметили, что в то чудное мгновение стало светлым лицо епископа Феоктиста, словно бы озарённое свыше. А когда выносили усопшего, то над крестом Святого Спаса чистой слезой загорелась малая звезда.

Отпевать усопшего по его завету должно было в храме Бориса и Глеба, коий сам князь построил. И когда несли его туда, то малая звезда переместилась от Спаса и встала над крестом Борисоглебской церкви.

По чину отпел Давыда Святославича епископ Феоктист, а каменная рака всё ещё не была готова, чтобы предать тело земле.

– Солнце уже на закате, – сказал епископ. – Покроем князя в день грядущий.

– Святой отче, солнце ещё высоко, – сказал некто, вошедший в храм. – Воля Всевышнего – в нынешний день предать тело князя земле.

Подивился Феоктист солнечному лучу, упавшему с высока на лицо Давыда. Тут и сообщили, что готова усыпальная ладья. И пока хоронили князя, солнце недвижимо стояло в небе, словно бы приостановив своё движение.

Из уст в уста передавалось всё, что свершилось тогда, и ещё одно, не менее странное – вошедший в храм и сообщивший епископу, что солнце стоит высоко, был не кто иной, как бесследно исчезнувший сыновец Давыда – Игорь Ольгович. Однако после никто и нигде его более не видел.

Но и Венец, и Всеволод, и игумен Григорий, приехавшие из Киева на похороны Давыда Святославича, со всей определённостью утверждали, что видели Игоря в тот момент.

Поистине чудны дела твои, Господи!

– Где же Игорь? – спрашивали друг друга и только разводили руками. Что это? Знамение? Или и впрямь был он на похоронах и для чего-то снова скрылся?

Поскольку тех, кто точно видел в церкви святых Бориса и Глеба Игоря Ольговича, было в родове и ближних людях несравненно больше тех, кто того не видел, за поминальной трапезой оставлено было место и надлежащий столовый прибор.

И снова был момент, когда при возглашении Вечной памяти оказалось не пусто место, а чаша поминальная выпита до дна.

Феоктист мудро разрешил общее недоумение:

– Сие указует, что бесследно исчезнувший князь угоден Господу! – сказал владыка Феоктист.

И стало слово сие последним обращением к пастве, поскольку епископ в краткое время после похорон князя сам был призван к Богу.

Год тот на Руси велик внезапными смертями.

С тяжёлым сердцем возвращался Всеволод Ольгович в Киев. И не потому, что вельми скорбел об усопшем дядюшке, но потому, что сел в Чернигове на княжение младший из отцовых братьев – тишайший Ярослав. Загодя обговорено было с Мономахом и обещано Давыдом, что сидеть на Черниговском княжении Всеволоду. Однако никто и не вспомнил об этом. А ведь к погребению и поминкам успел и сам великий князь. Но и словечка не молвил, а паче того, целовал Ярослава Святославича и обласкал чадь его, что было равно – принимает Мономах на черниговском столе последнего Святославича.

В первую же встречу с Мономахом в Киеве Всеволод не утерпел сказать об этом. Великий был в добром расположении духа. Перед тем много говорил с Григорием. Не то чтобы спорили, но обсуждали, должно ли князю неколебимо держать данное им слово.