Великий князь

Различимо и холодно блеснуло у ног слюдяное лоно озера. Олег потянул с плеч рубаху, содрогнулся, как конь, всей кожей, гоняя по спине, плечам и груди упругие катыши мускулов, подставился ладонями под студёную струю воды. Детскый донышком ковша продавил лёд, и озеро вскрикнуло громко, белые молыньи³³ прошли по сизой в сутеми глади, зазвенело тихонечко крошево по стенкам ковша.

Олег охнул, принимая в длани колкий холод, утопая в нём лицом. А детскый, знаемо уже, поливал на шею, на спину, и пальцы, накалываясь на острые закраинки льдинок, втирали их в кожу – тело пламенело, радовалась душа.

Олег плохо спал этой ночью, на смену тяжким думам о прошлом пришла великая тоска по Феофании. Пять лет, как умерла она. Не вынесла тяжких скитаний, обид и разора в их жизни. Он пришёл с ней на Русь из Степи, обещая добрую жизнь в богатом стольном Чернигове, семью с любимыми чадами и доброй, берегущей их покой челядью. Она была тяжела первым ребенком, когда в диком воропе набежали на город Владимировы вои, убивая и грабя, предавая огню весь Окольный град. Чудо спасло тогда Феофанию от смерти. Он сам вынес её за предел великого разора на руках. Охранил, уберёг, выпестовал к жизни после случившейся с ней беды в страшных муках родившегося до всех сроков ребёнка. То крохотное существо, мальчик, первенец и наследник, не прожил и часа, не обозначил себя даже криком на этом свете, тем паче, не была крещена душа его, но Олег помнил сына поныне.

Опустевшее лоно матери больше уже не приняло семени. Мечтая о детях, Феофания и умерла в тоске о них, так и не родившихся на свет божий.

Близкие и сама Феофания молили Олега не жалеть её, пустую, отослать в монастырь и взять себе родливую здоровую бабу. Олег не хотел и слышать о том. До срока своей кончины жила Феофания в его любви, в ласке и хоти. Он и сейчас любил её, думая о близкой новой женитьбе.

Ему шёл тридцать девятый год, а он по-прежнему был бездетен и холост. Могучее тело воина, закалённое в походных невзгодах, в частой брани и бесконечном скитании, было всё ещё молодо, требуя женской ласки и близости. Часто, более, чем в юности, видел он по ночам греховные сны, но и в них, сладострастных, не оставляли его образ и плоть умершей жены. Просыпаясь, Олег молил Феофанию покинуть его, дать, пусть самую малость, в сердце крохотный уголок для кого-либо другого. Но она одна по-прежнему была во всём его сердце.

Однажды, было это вот тут, на памятном Романовом кургане, Олегу внезапно явился странник. Он возник перед ним, когда молился князь прежде чем отойти ко сну.

Не старый этот человек, но и не молодой, мало чем и похожий на Олега, но князь видел в нём своё отражение, в монашьем одеянии, но простоволосый, с лицом, перенесшим великие страдания, но и освещённым неземным чистым светом, тихо молвил ему:

– Отче, полюби мати мою.

– Кто она? – поражённый такою просьбой, спросил Олег.

– Внучка Осеня, дочь Аепы – Верхуслава. Она любит тебя. Полюби, отче…

Олег знал старшую дочь своего друга, князя Аепы, красавицу и умницу. Он выделял её сердцем из всей большой семьи дивьего владыки, бывая наездами у них, дарил ей подарки, любил слушать её песни, полные чистой тоски и печали, которыми почасту до краев бывает полна вольная степь, смотреть, как ловко управляются её проворные руки с любым задельем, любоваться, с какой ловкостью братает она коней, как ведёт их под стремя отцу ли, родным ли братьям, ему, не чужому в их доме, но думать о ней как о жене, как о матери своих детей, как о хоти – этого никогда с ним не было. И вот теперь странный человек, явившийся ему на вечерней молитве, просит о любви к ней.

– Кто ты? – спросил Олег, пристальнее в него вглядываясь и снова находя в нём своё отражение.

– Я сын твой – Игорь…

И растаял, исчез в степном сумраке, превратившись то ли в малую слезинку вечерней звезды, то ли в шорох пабережных осок у студёного Романова озерца.

Олег почасту вспоминал тот вечер, того, не похожего вовсе на него, но отразившего черты лица его, и тихий тот голос, и сердечную тоску, и просьбу неродившегося:

– Отче, полюби матерь мою…

Уже развиднелось, когда напропалую, ломя кустарник и сметая пабережную³⁴ заросль, выпал к озеру Мономах.

– Здрав будь, Олеге!

И, не стесняясь наготы, скинул исподнее, бросился в озеро. Ахнуло оно, охнул Владимир, загоготал трубно, заплескался, ломая грудью молодой ледок, поплыл споро, продолжая гоготать и фыркать. Отставшие служки выбегали на берег, неся на вытянутых руках холщёвую постлань. Поклонились низко Олегу, шатром поднимая над собою полотень. Под него и шагнул Мономах, выйдя из купели, багровый телом, как варёный рак, но улыбчивый и радый. Завернутого с ног до головы начали оглаживать и уминать служки, сил не жалея, стараясь вовсю угодить князю. А он только стонал, охал, топчась по мороженой земле медвежьими лапищами, подставляясь под хлопотные руки милостников.

Стременной принёс одежду, корчагу хмельного меда и осеребрённую чашу в обхват ладоней.

– Будешь? – спросил Олега, выпрастываясь лицом из холстяного куколя³⁵.

– Пей сам.