Великий князь всея Святой земли

И после плохого урожая нужно сеять.

Сенека

В ворота замка влетел на взмыленном коне Прокопий, опередивший дружину Георгия. Верный страж спешил на помощь князю. Малка даже не успела остановить его, как он, поняв сразу все, ринулся в гущу заговорщиков, тащивших по двору награбленное добро. Меч его разил направо и налево, но толпа опомнилась и, бросившись на Прокопия, задавила его числом, забив бедного стража до смерти.

Отроки малым числом ночевавшие в замке отбивались от черного люда опьяненного грабежом и жаждой убийства умело, отходя к цитадели. Малка уже опомнилась и, встав в их ряды, разила нападавших насмерть. Получив отпор, те занялись грабежом и пьянством, разбив бочки с дорогим заморским вином. Малка, собрав отроков, вывела их потайным ходом к конюшням и, подсадив на неоседланных коней, направила навстречу подходящим дружинам.

Немного остыв от грабежа, главные заговорщики опять скучковались в зале.

– Надо грамоту во Владимир послать, – Сказал Амбал, – Эй Ефрем чернильная душа, отпиши им что-нибудь. Пугани для верности.

– Написал уже. Слушайте. "Если кто из вас, помыслит на нас, то мы с теми покончим. Не у нас одних была дума; и ваши есть в одной думе с нами».

– Ты думаешь, поверят и запужаются?

– Ложь она всегда на длинных ногах ходит, а у страха глаза велики, – Ефрем крякнул, – Пусть косятся друг на друга, кто ж еще недруг среди них. Пока разбираться будут, нас уже поминай, как звали. А то гляди, им самим грабеж понравиться.

Слова его были пророческими. Владимерцы, сначала ответившие:

– Кто с вами в думе, тот с вами пусть и будет, несть на ны крови его. Мол, мы тут не причем, и в драку вашу мешаться не будем.

Потом понаслышавшись подметных речей о богатстве теремов княжеских, ринулись тоже на грабеж. Быдло, оно и есть, быдло. Ушлые люди, давно ждавшие своего часа, пожар мятежа раздули. Наступила пора все назад отбросить. Известно дело, где закон, там и обид много. Мятеж начал поднимать голову так, что было страшно зрети. Погром! Это страшное слово зазвучало в Боголюбове, а отдалось во Владимире. Погром! Встал в людях мятеж и пошел род на род, дом на дом, улица на улицу, конец на конец, дети на отцов, отцы на детей. Туман безумия охватил весь стольный град. Заговорщики потирали руки. Все удалось!

Но навстречу мятежникам, да просто голытьбе и люду простому, мятежом одурманенному, шел по улице протопоп Микулица с иконой Заступницы. Нет! Не святой черноризец и чудотворная икона остановила ослепших от алчности, не было такого в мире, что бы народ корыстный святость останавливала. Сверкая бронями, стальной стеной, за спиной Микулицы, двигались витязи в красных плащах под стягом Иоанна Воина. А с другой стороны взвился на высоком древке Андреев стяг – Босеан над плотной шеренгой храмовников во главе с самой Богородицей. Народ отрезвел в момент. Только первые горячие головы, на свою беду, кинулись на мечи, склонив рогатины. Но карающая сталь жалости не знала, и расправа была коротка.

Кузьма же божий человек поскакал в Боголюбово, и, войдя в замок, спросил слуг:

– Где господин?

– Вон он твой князь. В огороде лежит. Мы бросили его псам. Да не вздумай его трогать. Приберешь – убьем!

– Вы сброд, мне указывать и пужать меня будете? – Кузьма распрямился.

– Да ну его, попа киевского, – Сказал кто-то, – Пошли, вино киснет.

Кузьма нашел князя в огороде. Чернь содрала с него даже рубашку.

– О господине мой! Что сталось с тобою? Как это ты не узнал скверных и нечестивых, пагубноубийственных врагов своих? Как не победил их, как некогда побеждал врагов?

– Чего стонешь поп? – К нему подошел Анбал, – Гляди, всех ворон распугаешь!

– Анбал, вражий сын! – Кузьма грозно сдвинул брови, – Дай мне ковер или что-нибудь, что бы завернуть тело князя.

– Оставь его, – Зло отвечал ассасин, – Мы его на съедение псам бросим.

– Так ты тварь нечестивая, псам, говоришь, его бросить хотите! Помнишь ли жидовский подпевала, в каком рубище пришел сюда, Старцем изгнанный? Теперь в оксамите, бархате стоишь. Тьфу, глаза б не смотрели! А князь наг лежит.

– Ладно лаяться. На тебе, – Анбал сбросил с плеч корзно, – Прикрой, – Повернулся и пошел прочь.

Кузьма завернул тело в плащ и понес его в Храм. Двери были заперты.

Пробегавшие мимо, кинули на ходу:

– Брось его тут в притворе. Вот нашел еще себе печаль с ним.

Двери Храма растворились сами собой, как будто давая последний приют своему благодетелю. Киевский посланник внес тело, положил в центре храма под иконой подаренной Андрею еще самим Лукой и заплакал в голос:

– Уже тебя, Господине, паробци твои не знають. Иногда бо если и гость приходил из Царягорода и от иных стран, из Рускоя Земли, если Латинит, и до всего Христианства, и до всеа погани, и рце: "Въведите и в церковь и на полаты, да видять истинное Христианьство и крестятся – яко же и бысть: и крести и Волгаре и Жидове и вся поганы. И ти больше плачуь по тебе, а сии ни в церковь не велят вложити».