Великий князь всея Святой земли

– Стой! – Хотела крикнуть Любавушка, – Утонешь! – Но вовремя вспомнила, что князь сам был Посвященный. Волхв. И болота эти нутром чувствовал, – Хорошо хоть по воздуху не полетел, – Подумала она, – Какая ж я счастливая. У меня сегодня и Андрей, и Велес были, а вчера Малка забегала, посмотрела все ли у меня в порядке, в чистоте. И по голове погладила. Вот где счастье-то, – Она закрыла глаза.

– Малыш еще, – Прочитал ее мысли князь.

Вернулся князь домой спокойным и сосредоточенным. Вызвал Микулицу. Приказал писать:

– Князьям всем по землям: Черниговским, Украинским, Новгород-Северским, Полоцким и всем другим, сам знаешь каким. Пиши. Я, Великий князь Андрей Боголюбский, разжегшись гневом, призываю всех, отпраздновав Светлое Воскресение Господне, на Собор в стольном граде Владимире. День Собора общего для всех земель Руси матушки укажу особо, потому, как послал я к Братьям на Русь, да в Заморье, да в другие земли. Проведу с ними свой Собор в Боголюбове. Когда будет весть от них, я и вам дам ответ, когда вам всем сбор. Написал?

– Извини за совет, – Позволил себе подать голос Микулица, – Так ты всем крысам хвост подпалишь. Кто ж после братского Собора голос на общем Соборе поднимать будет? Да нет таких. Не родились еще под солнцем этим. У них теперь только один путь. Бунт. Если они до Собора не успеют, после им не только пикнуть, пискнуть никто не даст, как у Генриха на Белом острове, в Альбионе, то есть. Как у Фридриха в Полабских землях, как у Людовика в Галлии.

– Ты еще Царьград добавь, да Новый Израиль. Нет на Руси у нас, у кого толще тот и пан. Пусть выскочат. Пусть покажутся. На живца ловить будем. И живец тот я, – Андрей знал, что говорит.

Грамота сия была, как масло в огонь вылитое. Заговорщики поняли, более ждать нельзя. Если князь, общий Собор под свою руку подведет, возврата назад не будет. Или сейчас, или никогда. Паучье гнездо зашевелилось, как будто в него палку сунули и поерошили. Сидеть и кучковаться по ночам за засовами железными и ставнями дубовыми, резону больше не было.

– С сына начнем, – Принял решение Ефрем Мойзич, – Глеба траванем. Князь в грусть впадет. На окраине шумнем. Он туда Бориса отрядит. По городкам шебутнуть надо заранее, что бы дружины братские на правеж бросились.

– А коли не бросятся? – Усомнился ассасин Анбал, ключник князя.

– А тебе какая разница? – Злобно заметил Петр, мечник князя, – Тебя за это дело все равно твой Старец достанет, и если на кол не посадит, то живым в землю закопает – это точно.

– Не твоя печаль, не тебе служу, – Огрызнулся Анбал, – О себе подумай, провалится все, потопят тебя, как кутенка, да не одного со всем родом твоим.

– Мой род и так на плаху повели. Вон брату Якимке голову оттяпали.

– Так за дело и оттяпали, – Подковырнул Ефрем, – За жадность безмерную. Такой жадности я не у сурожан, ни у жидов не видал. Это невидаль великая была жадность его.

– Да не о том разговор, – Опять влез Петр, – Вы деда его Владимира Мономаха вспомните. Это он установление о резах принял. Что бы сурожанам и жидам процент по долгам ограничить. Да и должников в рабы не определять.

– Прав Петр, ой прав, – Запричитал Ефим, – И резы ввел и Собор собирал, что бы всех неправедных жидов из Русской земли в зашей гнать. А Андрей пащенок его. Он тем и закончит. Вот только иереев своих выкормит, выпестует, и всех нас под зад коленом. Общее дело задумали. Все нам в нем подмога.

На том и порешили. Больше время не тянуть, дождаться, когда дружины на пожарища кинуться, а князь от смерти сына любимого голову потеряет, и наскочить.

Андрей получил очередную страшную весть в Суздале. Он уже подбивал дела. Укреплял монастыри и замки, ставил по городам и посадам тиунов и волостелей, подкрепляя их дружинами, да отрядами. Новое служилое сословие уже к земле прикипело. Еще бы годков пять. И укоренилось бы сословие иерейское, и братства по всей земле корни бы пустили, ростки новые дали бы. Самовольных бояр и своеземщиков, вольных жидов, да гостей-сурожан отодвинули бы, вожжи бы государевы на все накинули. А тем, кому не любо это, стальные рукавицы в бок.

Но весть догнала и ударила, аж сердце захолонуло. Новая смерть, неумолимая, похитила любимого сына Глеба. Едва двадцати годков достиг, на ноги встал.

Князь поворотил во Владимир.

– Вот и мне скоро конец, – Подумал он, вспомнив, как отказалась Малка отвечать на вопрос о Глебе, – Надо все достойно закончить, – Он подозвал своего ближнего стража Прокопия, – Слышь Прокопий, я во Владимир сейчас. Тризну по Глебу справим, и в Боголюбово поверну, а ты скачи к сыну Георгию в Новгород, скажи, пусть с дружиной ко мне подгребается.

– Не гоже то князь, а как же ты?

– Чего мне бояться-то в родном городе. Скачи. Вон со мной божий человек Кузьма от самого Черного игумена из Киева посланник. Он мне помолиться за упокой души раба божьего Глеба поможет. А ты мне в церкви, какая подмога? Скачи.

– Князь, напрасно человека ближнего от себя отсылаешь, – Подъехал к нему Кузьма, – Люди бают, угроза от тайных ворогов есть, среди людей к тебе близких.