Великий Краббен

…Два дня подряд южные острова были открыты для всех рейсов. Пассажиров как ветром сдуло, даже кассирша уехала в город, вот почему меня, одинокого и неприкаянного, как Вселенная, заинтересовал грай ворон, клубившихся над дренажной канавой, мечом направленной прямо к авиакассе.

Я подошел.

По дну канавы, выкидывая перед собой руки, по-пластунски полз Серп Иванович Сказкин. Пиджачка на нем не было, но лампасы на штанах еще не стерлись.

— Летишь? — спросил я сверху.

Серп, из-под кепки, кивнул.

— Лечиться?

Серп снова кивнул, удаляясь от меня со скоростью черепахи. Полз он, конечно, к кассе: прятался от уже несуществующей очереди, хотел взять внезапностью.

Целеустремленность Серпа Ивановича мне понравилась. Стараясь не осыпать его песком, я медленно шел рядом с ним вдоль канавы:

— Хочешь вылечу?

«Как?» — без слов спросил Сказкин.

— Два месяца физических работ. Два месяца вне всяких знакомых. Два месяца ни грамма в желудок. Выплаты — только по возвращении. Идет?

— Идет!

Так Сказкин попал в Пятый Курильский.

Утешая осиротевшего Агафона, Серп Иванович три долгих дня варил в кастрюльке отменный компот. «Тоже из моря?!» — намекал я на злополучную говядину. Серп Иванович отставлял в сторону кружку, значительно замечал: «Не так, чтобы совсем, но через Агафошу…» И хитро смотрел на Мальцева.

Мальцев молчал.

«Смотри, Серп! — грозил я. — Если ты сапоги на компот сменял, с тебя высчитаю!» — «Да нет! — довольно объяснял Сказкин. — Я ведь говорил, гак вертлюжный в песках нашел. Мне он ни к чему, а Агафон все собирает…»

Душный, томительный цвел над островом август.

С вечера всходила над вулканом Венера. Семь тонких ее лучиков, как мягкие плавники, нежно раскачивались в ленивых волнах залива. Глотая горячий чай, пропитанный дымной горчинкой, я откидывался спиной на столб навеса, под которым стоял кухонный стол; я отдыхал, я ощущал прекрасное чувство выполненного мной долга. Работа подходила к концу, погода к нам благоволила. «Собаки, говорю, ушли, — бухтел Агафон Мальцев. — Ушли, и как без вести!» — «Да оно так и есть: без вести, — сочувствовал Серп Иванович. — У нас, с балкера «Азов», было, медведь ушел. Его танцевать научили, за столом в переднике сиживал; чего уж, кажется, — плавай, смотри на мир! Так нет. На траверзе острова Ионы хватились — нет организма! Свободы, видите ли, захотел!» — «Я и говорю, — наглядно, как на ВДНХ, закусывая, бухтел Мальцев, — как ушли собаки, так ни слуху от них, ни духу». — «Может, плохо кормил?»— «Да нет, совсем не кормил, собака должна сама кормиться». — «Медузами?» — удивлялся Сказкин. — «Зачем медузами? Пусть мышкуют. Тут, смотри, все поляны стриженые…»

Так они вели свои нескончаемые беседы, жалели собак, гадали о их судьбе и судьбе белой коровы, а я смотрел на лучики звезды; купающейся в заливе. «Вот и еще день прошел. Смотришь, и подойдет шхуна. Смотришь, и поплывем — может, на Камчатку, может, в Корсаков».

Дорога на острове была, шагай по ней хоть прямо до Буревестника. Сперва через перешеек, сквозь сырые заросли — на охотскую сторону, потом по пемзовым пескам к черной горе Голубке, а там до Буревестника— рукой подать…

Но не могли мы воспользоваться дорогой. Лошадей не было, на плечах все не утащишь. Кроме спальников и снаряжения, скопили мы пять ящиков образцов — сваренные пемзовые туфы, вулканические пески с крохотными лапиллями, блестящие, зазубренные, как ножи, куски обсидиана, тяжкие, как мертвая простокваша, базальты.

Я гордился собранными образцами.

Я гордился — время прошло не зря.

Я гордился — есть, что сказать шефу. Ведь это шеф утверждал, что пемзовые толщи Южного Итурупа не имеют отношения к кальдере Львиная Пасть, когтистый гребень которой впивался в выжженное небо за далеким, крошечным, курящимся, как вулкан, домиком Агафона Мальцева.

Я гордился: «Ошибся шеф! Я его ошибку исправил!

Все эти пемзы выплюнула Львиная Пасть! Она, и ничто иное!»

Гордясь, я видел огнедышащий конус, прожигающий алым пламенем низкое небо, густо пропитанное электричеством. Гордясь, я видел летящие в субстратосферу глыбы, смертную пелену пепловых туч, грохот базальтов, рушащихся в освобожденные магмой полости. А потом — мертвый кратер, ободранные взрывом мощные стены. И высоко над всем этим — доисторические белые ночи, доисторические серебристые облака.

У ног горбатого Агафона привычно, как маяк-бипер, икал транзисторный приемник «Селга».

Горящий, прокаленный, тлеющий изнутри август.

Вдруг начинало дуть с гор, несло запахом сухой каменной крошки. За гребнем кальдеры грохотали невидимые камнепады. Хотелось домой, в город, туда, где есть настоящее кресло, шкафы с книгами, друзья, где шапочка пены стоит не над крутящейся на ручье воронкой, а над чашечкой кофе.

Город.

Там за день проходят перед тобой тысячи людей, там за день ты не успеваешь толком поговорить ни с одним, но там есть дом, в котором, если ты даже и не вхож в этот дом, живет человек, придающий новый и важный смысл всему, что тебя окружает, что тебя интересует.