Великий Краббен

Для одних это штрихи, обозначающие крутой отрог разрушенного временем вулкана Берутарубе, а для меня — вулкан, двугорбым верблюдом бредущий сквозь теплый, как парное молоко, туман, и японский, выброшенный на берег кавасаки, на палубе которого мы провели смертельно душную ночь. Палуба была наклонена к морю, спальные мешки сползали к бортику, но палуба дышала — дерево никогда не бывает мертвым.

Я сидел над картами и передо мной в синеватой дымке тонул смазанный расстоянием безупречный пик Алаида.

Я сидел над картами и передо мной в синеватой дымке проходили воздвигнутые над океаном заостренные вершины Онекотана, а дальше — Харимкотан, похожий на разрушенный город, Чиринкотан — перевернутая, отрезанная от океана слоем тумана, отчетливая воронка, а еще дальше — базальтовые столбы крошечных островков Ширинки…

Когтистые скалы, кудрявые ивицы наката, призрачные лавовые мысы, ведущие в никуда морские террасы — человек в море всегда один, но не одинок… Плавник касатки, мертвенный дрейф медуз, пыльца бамбуков, принесенная с суши, — все это часть твоей жизни, ты дышишь в унисон океану, ты знаешь — это твое дыхание гонит волну от южных Курил до ледяных берегов Крысьего архипелага…

И еще — отметил я про себя. Нигде так не тянет к деталям, как в океане. Его бесконечность заставляет тебя найти, выделить из массы волн одну, пусть не самую мощную, зато конкретную, из великого множества всплывающих из-под кормы огней один, пусть не самый яркий, зато конкретный… В океане хочется быть точным. Тяга к точности там так же закономерна, как закономерно на пустом душном острове испытывать чувство тоски.

Детали…

И — бесконечность…

Прибрежная зона: белые пемзовые и черные титано-магнетитовые пески, узкая линия, сталкивающая две стихии, порог между двумя мирами — они волнуют меня, как женщина, которая никогда не будет моей. Завалы ламинарий, дряблые линзы медуз, разбитые остовы судов — за всем этим стоит неясная, но угадываемая тайна.

«И в самом деле, — думал я, — как увязать великий океан и его обитателей с не менее великой философией Серпа Ивановича Сказкина, как увязать огненное кольцо вулканов и пустынное одиночество Агафона Мальцева, безмерность стихий и мои ничтожные планы?..»

Я терялся.

Я знаю: Сказкин бы меня не поддержал. Я знаю: Сказкин бы мои мысли не одобрил.

Но ведь на то он и Сказкин!

Вглядываясь в карты, идя вдоль длинных извилистых берегов, я не слышал Агафона и Сказкина… Так, отдельные слова… Он, Сказкин, видите ли, разглядел в океане рыбу!.. А кто из нас, спрашивается, не видел больших рыб?.. Тем более, глазами Сказкина!

Беседа о рыбах меня не привлекала. Лекций Льва Симоновича Берга мне хватало вот так. Я не слушал Агафона и Сказкина, я снова шел вдоль островов и уже видел перед собой кальдеру Львиная Пасть, скалистым ухватом вцепившуюся в застрявший в ее глотке Камень-Лев… Только в прибрежной зоне, которую я так люблю, чувствуется по-настоящему чудовищная масса материка, только в прибрежной зоне начинаешь по-настоящему понимать, что как ни призрачны, как ни прозрачны подернутые голубой дымкой, уходящие за горизонт мысы, кулисами выдвинутые друг из-за друга, их чудовищный вес лежит на тебе самом…

— Выключи! — крикнул Серп, пиная ногой икающую «Селгу».

— Правды боишься! — возразил Агафон. — Не мог ты видеть такую большую рыбу!

Запретив себе отвлекаться, я всматривался во встающие перед глазами скалы, отсвечивающие глянцевым пустынным загаром; я видел розы разломов, длинные дождевые тени над черным песком, ледниковые мельницы, предгорные шельфы, плоские, как ведро, столовые горы; я видел вересковые пустоши и гигантские бесформенные ирисы на плече вулкана Чирип…

Кто упрекал язык науки в сухости?

— Пить надо меньше! — ревниво прозвучал над вересковыми пустошами голос Агафона Мальцева.

— Начальник! — крикнул мне Серп. — Ты слышишь его, начальник?

— Ему тебя слушать не надо, — ревниво бухтел Агафон Мальцев. Он всегда относился к начальству с уважением. Он не мог потерпеть такого амикошонского отношения к начальству: — Ему тебя слушать не надо, Серп. Ему это ни к чему. Он — начальник!

Усилием воли я выгонял из сознания мешающие мне голоса, но нервный фальцет Серпа Ивановича, его взвинченная активность звенели над миром как механическая пила. Голос Серпа Ивановича срывал меня с плоскогорий, голос Серпа Ивановича бросал меня в будни. «Я не козел! — слышал я. — Я на привязи никогда не сидел. Я в неволе не размножался. Я на балкере «Азов» сто стран посетил. Я с австралийцами пьянствовал! И уж океан, мой Агафон, знаю с таких вот!..» — Тут Серп Иванович вскакивал и жестом показывал — с каких…

Но немножко Серп привирал, хотя в пять лет ему уже давали за характер все десять. А с океаном, точнее с первым и весьма далеким о нем представлением, а еще точнее, с первыми и весьма далекими его представителями Серп впервые столкнулся сразу после школы, когда из родного Бубенчикова его, вместе с другими призывниками, доставили на грузовой машине прямо в районный центр.