Великий Кристалл. Памяти Владислава Крапивина

Поезд тронулся рывком, со скрежетом, и Ким даже обрадовался ― скоро все разрешится. Внутри вагона стояла кромешная тьма (дверь он плотно закрыл, мало ли?), поэтому осторожно достал футляр, положил рядом. Стало светлее. И где-то красиво: светил футляр матовым, мерцал, как уголек в костре, только белым, а не тускло-багровым. Ким зачарованно на него уставился. Длиной футляр сантиметров тридцать ― тридцать пять, руке было приятно к нему прикасаться и чувствовалось, что внутри пульсирует что-то живое, настоящее, но до того нездешнее, что даже далекие звезды казались куда ближе и роднее. И неожиданно прилег рядом, прижался щекой, ― тянуло его к мерцающему неодолимо, захотелось футляр открыть, заглянуть внутрь и… Или захлебнуться счастьем, или подавиться собственной кровью. Он взял футляр в руку, погладил мягкое свечение. Тут же словно иголки прошлись по телу ― быстро, легко, дружелюбно, словно щенок обнюхал, виляя хвостиком. Ким улыбнулся щенку в ответ и собрался было футляр открыть, но вагон непостижимым образом вдруг резко накренился, и Ким кубарем полетел прямо к двери, при этом выронив футляр, больно приложившись коленкой и расквасив нос. Снаружи страшно выло, будто тропический ураган плюнул на Индийский океан и срочно примчался сюда, на Среднерусскую возвышенность. Оглушительно гремело и скрежетало, а вагон, продолжая крениться, стал медленно подниматься. Что-то со звоном лопнуло там, снаружи, и улетело куда-то к черту в зубы. Ким лихорадочно оглядывался, пока не увидел футляр у противоположной стенки. Мерцал тот слабо, казалось, сейчас вовсе угаснет. Вагон продолжал подниматься, наплевав на все законы физики. И Киму стало страшно.

«Немедленно возьми контейнер!» ― заорал Голос, и виски сдавило так, что глаза чуть из орбит не выскочили.

Ким собрал все мужество, что еще осталось, хлюпнул кровью и на четвереньках пополз в сторону матово-мерцающего. По-прежнему почти ничего не видно, вагон продолжал подниматься, а сверху вдруг начала светиться крыша ― мертвым сиреневым светом. Вагон тряхнуло, потом подбросило, и Ким пролетел метров пять, опять приложившись коленкой. Взвыл. Но зато оказался рядом с футляром, быстро его схватил и крепко прижал к груди. Голова гудела, из носа обильно капало, и кровь падала прямо на футляр, шипела, как на раскаленной сковородке, и поднималась к лицу красным дымком. Ким вздохнул раз, другой, третий и… мозги будто вмиг просветлели! Словно жил в каких-то до этого потемках, а тут сразу включили сотню мощных прожекторов. В голове стало ясно-ясно, легко-легко, и он с любовью глянул на контейнер. Теперь Ким знал, что это такое. А так же зачем он здесь, откуда взялся Голос в голове и кто через минуту проникнет в вагон через крышу. Щенок потерся о ноги, тявкнул, задумался на мгновение, потом дернулся, спружинил и превратился в огромного красивого пса. Осмотрелся грозно и лизнул Киму пальцы. Язык у пса оказался теплым и шершавым, совсем как у их Шарика.

– А говорят, чудес не бывает, ― произнес Ким, легко открыл контейнер и взял в руку светящуюся узорчатую палочку. Пес одобрительно гавкнул на всю Вселенную.

Ким провел пальцем по узорам и опять почувствовал, как лизнули шершавым и теплым. Он улыбнулся, поднялся и взмахнул палочкой, как дирижер в оркестре.

Где-то ее называют струнным корректором, где-то пространственным преобразователем. Зуниты готовы все за нее отдать. Актовитяне, что контролировали его при помощи Голоса, хотели ею гасить и зажигать звезды. Ну, а он, Ким, знает ее точное название: волшебная палочка. И для начала просто уберется отсюда подальше.

Он проложил туннель к звездам, шагнул в него и исчез.

Поизучать его решили? Ну-ну. Он тоже готов учиться.

Маму Ким заберет чуток попозже. Велосипед тоже.

И подумает насчет Земли. Говорите, граница Месотского сектора?

Это же так далеко!

В центре Галактики должно быть намного лучше.

Григорий Панченко Все хорошо [2]

― Бабушка, вот сюда садитесь. Да, да. Вот так… Удобно?

Жанна едва успела отвернуться, чтобы скрыть гримаску, потому что Рина Вадимовна приметлива. Бабушка…

Саму-то себя Жанна согласилась считать бабушкой с натяжкой и не сразу, на год позже, чем ею стала ― то есть в тридцать три. Ладно, это дело прошлое. Пять лет как прошлое. Шесть, точнее, включая тот самый год.

Тут, на детской площадке, ее тоже никто бабушкой не считает, а когда и если сюда является Сашка со своей девочкой (не слишком-то часто, по правде говоря!), то они Шурке, конечно, проходят как брат и сестра, старшие Жаннины дети. Еще бы. Сходство с младшеньким налицо.