Великий Моурави 6

заключался неумолимый приговор:

"Я, сиятельный держатель знамени Сабаратиано, никогда не поднимусь на третью

ступень, - значит, не воплощу в себе силу

княжеского сословия и не возведу его на четвертую ступень, где познается высшее

блаженство - неделимая власть".

Невидящими глазами он обвел двор Марабдинского замка. Воздух был

пропитан запахом какой-то прели, и

сладковатая волна подкатывалась к сердцу, то учащенно бьющемуся, то словно

погружающемуся в небытие. Рыцарской

перчаткой он провел по лбу, силясь разгладить так внезапно появившиеся морщины,

в которых дрожали капельки пота, и

тщетно пытаясь овладеть собой. Он почему-то стал следить за нервно

вздрагивающими боками красавца скакуна, которого

оруженосцы никаким понуканием не могли поднять. Потом устало перевел взгляд на

узорчатый каменный балкончик,

нависший над парадным двором, и внезапно вспомнил о лимоне и долгих разговорах с

ним. И, словно это было самым

важным, спросил смотрителя замка: поворачивали ли слуги кадку, чтобы все листья

равномерно освещались?

Поймав себя на вздорном занятии, засмеялся, вконец перепугав челядь.

Неожиданно вслух спросил: "А что

заслуживает внимания?" - и, отшвырнув нагайку, круто повернулся и вошел в замок.

Гулко отдавались под низкими сводами нетвердые шаги. Из всех углов

выступали серые призраки, взмахивали

бескровными руками и расплывались. В комнате "сто забот" на черно-белых

квадратиках костяные фигурки потрясали

сабельками и копьями размером в булавку. Карлики тоже осмеливались угрожать ему.

Войдя в опочивальню, он гневно задернул занавес из красного атласа с

вышивкой гладью серебряными и золотыми

нитями и, пораженный, попятился к алькову, сбив арабский поднос с плодами. Атлас

отсвечивал кровью. Он отшвырнул

ногой упругое яблоко, раздавил нежный персик и зло усмехнулся: "Все равно не

собрать воедино то, что распалось,

рассыпалось навек".

Упав в кресло, он протянул к камину-бухари свои онемевшие ноги,

беспрестанно повторяя: "Сагубари!..

Сагубари!.. Сагубари!.."

Весенняя теплынь! В узкое окно льются радужные лучи, но князь видит

лишь угрюмые отблески огня.

"А что такое Сагубари? Да, это овраг возле Тбилиси. Там я перевел дух,

скрываясь в кустарнике, где журчал

голубой родник. Голубой? Не отражались ли в воде крылья ангела ущелья? В

Кватахевском храме сторожил вход серафим с

ослепительно-белым мечом. Почему шестикрылый не поразил властителя злых духов,

Зураба Эристави Арагвского? А кого

я видел еще в храме из многих, кто присутствовал там? Никого! Живые души

удалились, остались мертвые маски. Больше

ничего не припомнить, значит, ничего и не было! Что же со мной самим, выронившим

из железной десницы поводья

судьбы! Сагубари! Там божья коровка вползала на камень, скатывалась и опять

карабкалась наверх. Падать легче. Падая,

звезды вспыхивают огнем, снежинки образуют пушистый ковер, сердца разбиваются,

как светильник. Это хорошо! А что

плохо?!"

Он вновь побрел по пустынному замку, вглядываясь в вещи и не узнавая

их. "Откуда такой мрачный зал? И это для

встреч с друзьями? С какими друзьями? Где они? Почему никто из князей не подошел

ко мне в храме, не выразил

сочувствия? А по какому случаю сочувствие? По случаю позора?!. Нет, нет, совсем

другое...

Вот на стене роги, они висят на цепочках... Цепочки... цепи... Где

цепи, там пленники... Позор не случаен! Погиб

царь Луарсаб, и при чем роги Марабды? Если б в то злосчастное время не уговорил

Луарсаба предстать перед "львом

Ирана", то этот кровожадный Сефевид растерзал бы мою Марабду, а заодно и меня. А

не потому ли уговорил я

"богоравного" залезть в пасть "тени аллаха на земле", что так было угодно

Георгию Саакадзе, нарушителю гармонии и

золотых правил? Выходит, ему служил. Хоть и не ему прямо, но, воздвигая

укрепления на смежной земле, невольно и его

логово оградил. Это может восхитить! А что - опечалить?

Дело старое, не стоит вновь выуживать из реки забвения. Гора не рак, не

пятится. Георгий - мой непримиримый

враг... и задушевный друг, несомненно... - подошел бы ко мне в храме, не убоялся

ни князей, ни чертей! Но напрасно

старается, упустил возможность воцариться, и не вернуть ему ни звезд, ни

снежинок, ни сердец. Но у него друзья: Русудан

неповторимая, Хорешани рядом. Народом любим. А я? Неразумно истину в скорлупе

скрывать. Я позабыт князьями, даже

не поддержали. А черти никогда не дружили со мной, я для них скучный упрямец. Но

Шадиманы не падают. Да, еще одно:

кто же мой восприемник? Шакал над шакалами? Чем же он ослепил владетелей?

Конечно, не блеском своего знамени, - мое

сильнее, - а тем, что посулил избавить их от кахетинских князьков, зазнавшихся

до потери совести. Но почему я сам не мог

им обещать то же избавление? Не потому ли, что оно повлечет за собой провал всех

планов Хосро-мирзы? Надо было

уговорить владетелей ждать царевича, и тогда... А что тогда?"

В серокаменном переходе он невольно остановился перед фреской,

изображающей красавицу в княжеском наряде,

лукаво приглаживающую кавеби.

"Но кто она? У кого были такие губы, манящие, как заря?" Воспоминание

всколыхнуло его, он вновь ощутил жар