Великий полдень

Я постучал согнутым пальцем в запотевшее от утреннего холодка оконное стекло: по видимому, внутри работал калорифер. Зановесочка сразу чуть чуть приоткрылась, и показалась блондинистая голова дяди Володи с растрепанными жидкими волосами. Я улыбнулся. Дядя Володя хлопнул глазами, но потом приветливо закивал: «Сейчас, сейчас…» Он впустил меня на веранду и усадил на старый плетеный диванчик.

— Ты один, Володенька? — сходу брякнул я.

Он как будто удивился моему вопросу, но потом энергично кивнул: один.

Я невольно принялся принюхиваться, прислушиваться, шарить вокруг глазами, будто хотел обнаружить какие то вещи, улики, признаки того, что она, Майя, бывала во флигеле, а может быть, и сейчас тут, где то рядом. Конечно, она вполне могла быть здесь!

Ничего указывающего на ее присутствие я, однако, не нашел, но меня огорошило уже само предположение, сама эта возможность. Это казалось мне более чем вероятным, и я все посматривал в сторону загадочной комнаты.

Тут мой взгляд упал на очень странный предмет — громадного размера очки на подоконнике за плетеным диванчиком, на котором устроил меня дядя Володя. Удивительные очки были чуть не в два раза больше обычных.

— Это какая же должна быть голова! — заторможенно соображая, пробормотал я. — Уж не поселился ли у тебя во флигеле снежный человек, Володенька? Один из тех бессмертных, о которых ты рассказывал ребятишкам, а?

Дядя Володя смутился, но быстро оправился от смущения и загадочно улыбнулся. Это было очень подозрительно. Он взял очки и, ребячась, приложил их к лицу. Голубые глаза в толстых линзах сделались огромными, и совсем уж не от мира сего. Словом, вид у нашего педагога получился довольно глупый. Словно маленький примерял на себя взрослые очки.

— О! — вполголоса начал дядя Володя, — это касается некоего секретного и совершенно особенного проекта. Как бы тебе, Серж, объяснить… Понимаешь, это что то вроде глобального, отчасти даже фантастического эксперимента…

Своим таинственным тоном он, по видимому, рассчитывал меня заинтриговать — чтобы я принялся расспрашивать что да как. Но на этот раз мне было не до его детских фантазий о снежных «человеках», Атлантидах и тому подобном. Я хмуро молчал, а сам он решил не развивать эту тему, сложил очки и поспешно сунул их в какой то ящик.

— Как-нибудь после я тебе обязательно расскажу…

Я был поглощен совсем другими мыслями. Нет, я не забыл, зачем пришел, и, хмурясь, продолжал молчать.

— Ты ведь еще не пил чай, Серж? — бодро спросил дядя Володя, как бы стараясь показать, что не очень то озадачен ни моим ранним визитом, ни моим молчанием. Не дожидаясь моего ответа, он стал суетиться на веранде, которая служила ему и столовой, и кухней. Выкладывал из небольшого буфета какие то баранки, курагу и пряники. Включил электрический чайник, достал чашки.

«Ничего, — ревниво думал я, — все равно себя выдашь!»

Потом я пил цветочный чай, рассеянно грыз баранку и по прежнему упорно молчал. Дядя Володя тоже принялся за чай, но в отличии от меня, говорил не умолкая. Он наливал чай в блюдце, торопливо прихлебывал, жевал пряники, курагу и, как обычно, словно по инерции, излагал свои фантастические прожекты насчет Пансиона, который виделся ему заповедным и счастливым островком детства. Рассказывал об играх, которые можно будет здесь затевать, с увлечением объяснял их правила, перечислял необходимые для игры предметы и так далее. Словно я был малый ребенок и меня нужно было как то занять, заговорить. Он пускался в воспоминания о собственном детстве, которое, по его словам, было на редкость счастливым и безоблачным, полным самых интересных игр и чудесных происшествий. Он и прежде с удовольствием рассуждал на эту тему.

Я принялся рассматривать дядю Володю. Ничего нового я в нем не находил. Все тот же блаженный с виду добрый чудак… Чудак то чудак, однако ему каким — то образом посчастливилось тронуть сердце Майи, возбудить в ней нежность, а затем, судя по всему, и другие чувства. Для меня это теперь было ясно, как Божий день. Какие же объяснения я собирался получить у этого счастливого чудака?

Он продолжал что то рассказывать, но я почти не понимал того, что он говорил, да и не вникал. Мне была любопытна сама мысль, что вот такой, стало быть, лепет приятен Майе. Этот лепет уютно обволакивает ее, вызывает желание взять под руку того, кто городит подобную милую чепуху, прижаться, пригреться, приласкать блаженненького, который, конечно, пробуждает в ней материнские чувства.