Великое чудо любви

Игрушки юного шалопая собраны, ванная благоухает чистотой, трамеццино[23], приготовленный на обед, переваривается. Сейчас бы сигаретку, но я не помню, куда запрятал те, что купил вчера утром, намереваясь выкуривать по одной и только в случае крайней необходимости. Поэтому укрываюсь в кабинете и ложусь на кушетку, куда раньше укладывал пациентов: на ортодоксальный фрейдистский психоанализ с тремя сеансами в неделю и бесплатным шезлонгом сегодня ни у кого нет времени. Но пять минут спустя, стоило только задремать, меня будит домофон. Не встаю: я ведь никого не жду. Должно быть, ошиблись. Даже глаз не открываю.

Тем утром, почти сорок лет назад, я поступил ровно так же. Домофон звонил с рассвета, несколько раз подряд, и в конце концов Эльвира поднялась с постели, чтобы ответить. Это оказалась полиция с ордером на арест, хотя причину мне до прибытия в участок узнать так и не удалось. Эльвира подозревала худшее, а худшее, если дело касалось меня, включало весьма широкий спектр преступлений. Употребление наркотиков, вымогательство, воровство, оскорбление, связи с террористами – она перечислила все, кроме того, что полиция явится к нам в дом за организацию футбольного матча на лужайке, прилегающей к лечебнице в Бинтоне. Вера, едва проснувшись, вскочила с постели и, вытащив из ящика с игрушками лук и стрелы, подаренные на день рождения, выстрелила прямо в злого полицейского, посмевшего трясти передо мной наручниками. Стрела на присоске пару секунд торчала у него во лбу, а затем, упав на пол, была растоптана другим полицейским, добрым, что на всякий случай держал руку на кобуре. Полусонный Дуранте, войдя в гостиную, рухнул на колени и перекрестился.

Домофон наконец умолкает, непрошенный гость уходит, и я успокаиваюсь. Но где-то внутри зудит беспокойная мысль: а что, если это была Вера? Или чертов зануда Альфредо Квалья? Мысль о том, что я могу кому-то понадобиться, неожиданно приятна. Поднявшись с кушетки, я ковыляю на балкон в кухне, откуда видно улицу. Вытягиваю шею: никого.

Пока те двое защелкивали наручники у меня на запястьях, Эльвира даже не шелохнулась. В ее лице не было видно тревоги, лишь легкое удовлетворение от того факта, что она ухитрилась выйти замуж за подобного человека, свершить свою антибуржуазную месть, не выходя за пределы нашей гостиной с видом на море. Сегодня ей будет о чем рассказать подругам, чем добиться их сочувствия. Для некоторых людей чужое сочувствие – одно из величайших утешений в жизни. Плакала только Мария, наша верная горничная. Она же оказалась единственной, кто сделал хоть что-то полезное: кинула в сумку несколько пар белья, туда же сунула спортивный костюм и выдала мне перед уходом.

Соседи глядели с балконов, как меня под конвоем ведут через двор, поэтому я кричал, мол, объявляю себя политзаключенным, да здравствует свобода, как много раз слышал от Альдины, когда ее тащили на электромассаж. В конце концов, разве тюрьма так уж отличается от психиатрической лечебницы? В обоих случаях – надзирать и наказывать[24]. У самого полицейского фургона я вскинул скованные запястья и запел Addio Lugano bella[25]. Кое-кто, распахнув окна, салютовал мне сжатым кулаком, другие, приняв за члена «Красных бригад», выкрикивали оскорбления. Но нет, я был всего лишь врачом, арестованным за оставление недееспособных в опасности, поскольку из-за невинного футбольного матча якобы поставил под угрозу здоровье своих пациентов.

Доктор свистит фол, мы все ждем пенальти и гол,
Шум-гам стоит на стадионе, а Нунциата – на газоне.

Так описала этот день Эльба в своем «Дневнике умственных расстройств». Донес на меня Гадди: решил одним махом избавиться от камешка в ботинке, и матч тут был вовсе ни при чем. Даже наоборот, он оказался весьма удачным опытом, ведь если дать чокнутым возможность заняться нормальным делом, они ведут себя как здоровые. А сами здоровые, если создать им нечеловеческие условия, сходят с ума. Это я и хотел продемонстрировать, и не по доброте душевной, а на спор, из чистого упрямства, из того странного чувства справедливости, что вылилось потом в личную войну между мной и итальянским государством, между мной и Гадди, между мной и миром. Когда на меня надели наручники, я подумал: плевать, правда на моей стороне, я свободный человек, а мысли в тюрьму не посадишь.

Продолжив свое дежурство на посту за стеклом, я через некоторое время вижу у подъезда какого-то человека, похоже, в форме, хотя я до конца не уверен. В руке он держит стопку коричневых конвертов, по которым сверяет номер дома, потом пытается расшифровать надпись на домофоне, уже практически неразборчивую, в последний раз нажимает мою кнопку, после чего пытается набрать кому-то еще. В итоге ему открывают, он входит в дом, а я, потеряв объект из виду, возвращаюсь на кушетку.