Великое чудо любви

Но у меня по-прежнему есть моя любовь, моя ностальгия и еще воспоминания, письма, фотографии. Боль тоже моя, я ее не отвергаю, а, напротив, лелею и каждый день орошаю, словно крапиву, что вторглась мне в грудь и теперь постепенно заполняет пустоту. Пустоту, на месте которой когда-то была ты.

Обнимаю тебя, крепко и с неизменной любовью. Для меня тебе всегда будет двадцать, как всему тому, что уже не вернешь.

Твой

Фаусто

20

В этот час на улицах обычно многолюдно: матери ведут детей в школу, служащие садятся в машины, чтобы ехать в офис, праздные старики выгуливают возле дома собак. Я поглядываю на них из окна. Если повезет, кто-нибудь непременно сцепится из-за права проехать первым, выскочит из машины, в ход пойдут оскорбления, затем кулаки. А два с половиной года назад с тротуара прозвучало громогласное признание в любви синьорине со второго этажа, впоследствии сменившей квартиру и, возможно, ухажера. Но сегодня, в последний день года, все тихо, человечество словно вымерло. Я замечаю только лысину Альфредо Квальи, проживающего этажом ниже, но даже окатить его водой из шланга, на счастье, меня сегодня не тянет.

Письмо я сложил вчетверо и вложил в конверт, на обороте написал ее имя и адрес интерната, куда она просила меня направлять корреспонденцию: редкий факт, которым Эльба за эти годы поделилась. Не считая того, что здорова, что довольна детьми, что жизнь однообразна, но спокойна. Что, когда бывает грустно, ходит гулять вдоль реки и думает о матери: ведь все реки ведут к морю.

Несколько разрозненных фраз на протяжении стольких лет, чтобы рассказать историю целой жизни, – большего я не заслужил. А может, самое важное мы уже друг другу сказали: в конце концов, только это ведь и помнится.

Я дохожу до вешалки и кладу письмо в карман пальто, где оно, вероятно, и останется навсегда. Я очень устал, и это непреложная истина. Чужие несчастья понемногу проникают в корни волос, заползают под ногти, оседают по краю десен зубным камнем, таким же стойким, как известковый налет на стыках плитки в ванной, и в итоге выматывают тебя до такой степени, что кровоточить начинают даже мысли. А я практиковал бесконечно долго.

С восстановительной хирургией для игрушек юного шалопая покончено, и до обеда, когда я суну в тостер пару ломтиков цельнозернового хлеба, начиненных тонким слоем плавленого сыра и кусочком вареной ветчины со вкусом целлофана, у меня ничего особенного не запланировано.

Так что я совершаю набег на кладовку и, вооружившись шваброй, перехожу ко второму ежедневному делу: уборке квартиры, одному из немногих занятий, до сих пор доставляющих мне удовольствие, поскольку оно привносит гармонию туда, где царил хаос и, в отличие от готовки, всегда получается одинаково хорошо. Сеансы с моющим средством и металлической мочалкой в руках восполняют мне немало жизненных разочарований, удовлетворяют творческие порывы, а также дарят благодатную усталость от тщательно выполненной работы.

Я приседаю на корточки, затем приподнимаю пятки от пола и с маниакальным упорством приступаю к ликвидации пыли в каждом труднодоступном уголке. Ради того, чтобы стеллаж снова засиял чистотой, я, кажется, заставлю отступить сам вселенский хаос.