Великое чудо любви

Теперь-то Альфредо – такая же старая развалина, как и я, а старики никому не нужны: если им что понадобится, приходится искать самим. Так вот, он нанимает сиделок с проживанием, но стоит им уступить, тут же жалуется дочерям на жестокое обращение и побои. И те верят, поскольку заработать синяки для него – раз плюнуть, он пьет кучу антикоагулянтов, но дочери-то об этом не знают, только собой и интересуются, да еще деньгами, что уходят на сиделку. Ну, Альфредо каждый месяц и нанимает кого помоложе. Первой была красавица-молдаванка лет шестидесяти, статная блондинка, подруга Олеси, кстати, возможно, она нас и познакомила, хотя точно не помню. Мы вчетвером несколько раз поужинали, потом Альфредо залез к ней в постель – и прощай молдаванка. Через месяц возникла другая: пятидесятилетняя ланкийка, маленькая, смуглая, с крысиной мордочкой и волосами до колен. Альфредо запустил лапу ей в трусики, пока она загружала стиральную машинку, и вскоре ланкийка испарилась. Затем настал черед сорокалетней украинки и тридцатилетней русской. А сейчас к нему переехала из Кайвано Дебора: ей двадцать пять, и когда он предстал перед ней в чем мать родила, она на пару часов заперла его на балконе. В ноябре. С Деборой дела пошли на лад: он ее изводит, она его наказывает. Альфредо – мазохист, таков мой диагноз, и с Деборой он на пороге восьмидесяти наконец-то, что называется, попал в яблочко, хотя тот раз на балконе и закончился бронхитом.

Мне вот сиделку не предлагают: Дуранте заинтересован только в том, чтобы in articulo mortis[22] обратить меня в истинную веру, обеспечив себе тем самым местечко на небесах, а Вера слишком занята планированием своих тайных встреч, чтобы думать о чем-то другом. Ну и слава богу, мне и самому так больше нравится. Для этих двоих я по-прежнему остаюсь чужаком, эксцентричным синьором, который был настолько сосредоточен на себе, что совершенно не замечал их детских проблем, бывших, по правде говоря, не чем иным, как тираническими требованиями внимания. Скажем, накануне моего отъезда в Эквадор, где мне предстояло пройти шаманский обряд очищения, Веру поймали за попыткой вытошнить котлету, с любовью приготовленную Марией, нашей верной горничной. А в тот день, когда я повез Эльбу на экзамен за пройденный экстерном школьный курс, к которому сам же ее и готовил, Дуранте разбил «Панду 4×4», подаренную мной на восемнадцатилетие, и сломал три ребра.

Можно подумать, любовь – это какое-то имущество, и ее нужно копить, а не делиться. Можно подумать, я принял обет посвятить себя единственному богу, которого, кстати сказать, никогда не знал, – богу семьи. Оба моих ребенка меня за это возненавидели. В отличие от их матери: та возненавидела меня, узнав о моей связи с Марией, нашей верной горничной.

Тем не менее всему, чему мог, я своих детей научил: смеяться, не принимать себя слишком всерьез, плевать на то, что от нас не зависит, загораться новыми идеями, биться до конца, наступая даже ползком, если не осталось сил, держаться на плаву, когда волна длинна и чревата отливом. Жене тоже кое-что оставил: весьма впечатляющее число страстных ночей и виллу на Капри, где она годами зимовала со своим новым муженьком-графоманом. Достаточно ли этого? Не знаю.

Протерев пол, я на цыпочках, чтобы не оставлять следов, выхожу из ванной – и снова встречаюсь взглядом со своим отражением. А ты, ты в курсе, почему Эльба много лет назад ушла от меня, почему перестала писать? Старик в зеркале смотрит недоуменно.

Ты прав, говорю я своему дряхлому визави, я мог бы попытаться ее отыскать. Даже не зная номера телефона, как и того, есть ли он у нее вообще, я мог бы позвонить в интернат, на адрес которого пишу, и запросить всю необходимую информацию или съездить туда лично, если бы, конечно, окончательно не растерял веру в свои способности ориентироваться на местности и не боялся явиться к ней вот так, спустя почти тридцать лет. До сих пор не сподобился и не знаю, сподоблюсь ли. Я трус и предпочитаю мучиться сомнениями вместо того, чтобы с полной уверенностью осознать, почему она больше не пишет. Из нелюбви ко мне. Или из-за того, что я некогда совершил, а она, даже спустя какое-то время, не смогла мне простить. Или, еще хуже, из-за того, что она мертва. Я трусливо вымениваю уверенность в том, что ее больше нет, на надежду получить хотя бы одно письмо. Отказываюсь принимать, что потерял ее навсегда, предпочитая воображать, будто она ушла, следуя своим собственным желаниям, – единственное, чему я и впрямь сумел ее научить. Кто знает, возможно, мое самое крупное поражение на самом деле оказалось победой.

21