Великое чудо любви

Да, это я, Фаусто! Смотри-ка, узнала! Верно, воды утекло много, но вот я покопался в старом ежедневнике, отыскал твой номер и решил попробовать. До чего приятно, что некоторые вещи не меняются! Записал на бумажку цифры – они на ней и остались. А какая судьба, по-твоему, ждет мобильные телефоны тех, кто нас покидает? Я хоронил бы их вместе с умершим, чтобы груз его тайн и сокрытых истин пребывал с ним вечно. Номерок, конечно, потом можно было бы вернуть в оборот: представь только, выставить на продажу номер, принадлежавший какой-нибудь кинозвезде, знаменитому теннисисту-чемпиону, выдающемуся писателю, серийному убийце, да хоть папе римскому…

Нет, дорогая, я звоню вовсе не для того, чтобы сообщить тебе всю эту чушь. Ты права, я все тот же: тот, кто спорил о политике в факультетских коридорах, общался с чокнутыми по обе стороны заборов психиатрических лечебниц и считал, что спастись мы можем только вместе – и здоровые, и больные.

Тот, кто сегодня, в день своего семидесятипятилетия, наконец-то погасит свет и пойдет, один, босиком, навстречу тьме, пока тьма не поглотила его. Ну же, дорогая, разве не чудо эта мизерная свобода самому решать, в котором часу ложиться спать с наступлением вечера!

Но расскажи лучше о себе: как сложилась твоя жизнь? Горит ли в тебе по-прежнему это пламя – обостренное чувство справедливости, страсть, великая идея, что любой перекос непременно нужно исправить? Все ли ты еще пользуешься той же пленочной камерой с телевиком и широкоугольником или давно заменила ее каким-нибудь смартфоном?

А знаешь что, красотка? Как бы мне хотелось и в самом деле тебе позвонить! Отыскать твой номер в записной книжке, где буквы рубрикатора выстроены по правому краю, а у страниц от частого использования загнуты уголки, открыть на букве К и увидеть твою фамилию, записанную округлым детским почерком, так мало на меня похожим: Лилиана Кало, и рядом номер. Набрать его, чувствуя, как с каждым гудком крепнет надежда, и растрогаться, услышав твой голос, все такой же, с легким сицилийским акцентом, от которого ты, похоже, никогда не избавишься: словно поток слов нет-нет да и донесет до меня запах апельсинов. Как бы мне хотелось, чтобы наш диалог возобновился на том же месте, где столько лет назад прервался, уже и не помню, по какой причине: политика, любовь, забывчивость… Как это бывает между теми, кто любит, а после, сами не зная почему, друг друга теряет.

Я бы тогда попытался хоть разок послушать, а не болтать языком. Расспросил бы тебя о твоей жизни: вышла ли замуж, есть ли дети или плывешь к устью жизни одна? А потом невзначай, словно бы между прочим, спросил бы: скажи, Лилиана, ты помнишь ту девушку, блондинку, мою протеже, что у тебя училась… как же ее звали? А ты бы ответила: Эльба, как великую северную реку, ты что, забыл? Точно, Эльба, сказал бы я. И, узнав наконец вторую половину ее истории, мог бы отправиться в эту ночь со спокойствием малыша, дослушавшего сказку.

Ты рассказала бы, Лилиана, что вы с ней часто общаетесь, что Эльба здорова и счастлива, хотя доучиваться и не стала, что ее исследования пациентов психиатрических лечебниц продолжаются благодаря другим студенткам, поскольку не так уж и важно, чей звучит голос, важно, о чем он говорит. Ты объяснила бы мне, в каждой фразе сбиваясь на открытые гласные сицилийского диалекта, что, записав свою историю, она вернула себе прошлое, без которого не смогла бы двигаться дальше. Ведь настоящая свобода возможна только тогда, когда ты вправе так же свободно исчезнуть.

Вряд ли, конечно, ты сказала бы все это теми же словами, но ничего другого от телефонного звонка, который так и не состоялся, твоего голоса, которого я так и не услышал, и ответов, которых никогда уже не получу, я не ждал.

В сущности, дорогая моя Лилиана, это не самый плохой вариант, поскольку я уйду, сомневаясь. А сомнения – единственное, чему я был верен всю свою жизнь, то, что пребудет со мной всегда.

52