Великое чудо любви

Перерывая в поисках столового серебра нижние ящики шкафа, я вынужденно приседаю на корточки. Одно колено скрипит, другое ноет. Старость – как наклонная плоскость, начала которой вроде бы не замечаешь, а потом вдруг начинаешь катиться, все быстрее и быстрее, непредсказуемо и неудержимо ускоряясь: год за семь, как у собак. Два Рождества назад ты еще вовсю семенил по улицам родного города, год спустя боролся с бурситом, а сегодня шаркаешь в тапочках по коридору, повиснув на подмышечных ходунках. Жизнь кончается внезапно: ты словно теряешь ключ, всегда лежавший в кармане, и оказываешься перед запертой дверью. А там, за этой дверью, все: копна твоих черных волос, солнечные очки-капельки, первый поцелуй и тот, что оказался последним, хоть ты тогда об этом и не подозревал, твои надежды и надежды других на тебя, тепло прижавшегося тела, слезы сына, пролитые над тем, что еще вполне можно починить, красное вино на закате, прогулки пешком, на мотоцикле, в машине, дурные дни, уравновешенные грядущими прекрасными, ласковые словечки шепотом на ухо после занятий любовью, ожидания, мечты, пицца-фритта[50] на ночь, песни во всю глотку, брюки-клеш, жизнь без лекарств, планы на будущий год, тесные туфли. И это треклятое желание трахаться!

Серебро не всплывает, музыка заканчивается, иду взглянуть, не вскипела ли наконец вода. Моллюски готовы, но в кастрюле тишь да гладь, зато вся кухня пропахла газом. Проверяю конфорку – не горит: хорошо еще заметил, не то к ночи дом непременно взлетел бы на воздух! А ведь я отчетливо помню, как взял с полки над плитой зажигалку и удостоверился, что огонь вспыхнул, прежде чем поставить на него кастрюлю с водой! Что ж, окна нараспашку, начинаем сначала. Плевать, поем чуть позже!

– Альтана, твою мать, поставь что-нибудь бразильское!

– Твою мать, Меравилья. Сделала для тебя подборку.

Звучит нечто невыразимое, современное, лишь отдаленно напоминающее мелодии Шику Буарки и Сержио Мендеса.

– Нет тебе веры, Альтана, тебе и всем прочим штукам, претендующим на наличие души! Собственно, как и всему человечеству! Взгляни вон на проигрыватель: никакой мании величия, стоит себе в уголке, не претендуя на то, чтобы знать мои вкусы, не разевает рот там, где не компетентен, а в нужный момент просто опускает свою механическую руку и играет то, о чем я попросил. Четко прописанные взаимоотношения, никакого недопонимания, ничего личного! Ты же претендуешь на гордое звание помощника и, кто спорит, горишь желанием, но дело-то в том, что ты ничегошеньки не знаешь ни обо мне, ни о моей семье, ни об этом доме, превратившемся в самый настоящий лабиринт, где я ежедневно теряю некоторую часть самого себя и принадлежавших мне вещей. Открываю шкаф, чтобы достать зимнюю куртку, которую сам же и убирал по весне в надежде, что осенью она мне еще пригодится, сую туда палку-снималку – а выуживаю закатанный в целлофан свадебный костюм, и тот на меня косится, будто посмеиваясь в кулак: он-то сохранился прекрасно, это я больше смахиваю на пыльную обивку дивана в приемной уролога.

Хочешь помочь, Альтана? Тогда, раз ты такая всезнайка, скажи, будь добра, куда подевалось столовое серебро?

– Столовое серебро лежит в сейфе.

– В каком еще сейфе?

– Том, что в спальне.

– Точно?

– Абсолютно.

– А ты откуда знаешь?

– Мне подсказал алгоритм. По статистике столовое серебро всегда лежит в сейфе в спальне.

Я, по правде сказать, даже не помню, чтобы у нас был сейф. Эльвира установила его, когда мы только сюда переехали, хранила в нем фамильные драгоценности, а я, кажется, даже и не заглядывал. Решив поискать там, взбираюсь по невысокой стальной стремянке к верхней полке шкафа, куда этот сейф был встроен. Комбинацию вспоминать не надо: дверца приоткрыта. Должно быть, так и стоит с тех пор, как Эльвира ушла, забрав свои вещи. Все эти годы сейф никого не заботил.

– Альтана, твою мать, а ты права!

Альтана не отвечает: наверное, не слышит из другой комнаты. Или я ей надоел, и она, взбунтовавшись, сама себя отключила, как это вскоре сделаю и я. В неглубокой цельнометаллической нише обнаруживаются чемоданчик с серебряными приборами, ручка с золотым пером, подаренная коллегами из Бинтоне в день выхода на пенсию, и старый ежедневник в коленкоровом переплете. Год 1992. Едва удерживая равновесие на узких ступенях стремянки, я уношу добычу вниз и принимаюсь исследовать.