Великое кочевье

- Ты опять дуришь? Убежала из дому? Отец увидит, он из тебя выбьет глупые думы.

Захлебываясь слезами, дочь чуть слышно вымолвила:

- Не пойду я обратно. Не пойду.

- Не позорь нас... Живи там, куда отдана. Жди мужа. А Большой Человек тебе поможет. Я думаю, корову даст, овец.

Яманай вскочила по-кошачьи быстро и, трясясь от гнева на Сапога, на мать и на себя за то, что в свое время не ушла к Ярманке, повторила бесстыдные слова старика, а в ответ услышала незнакомый, жесткий голос матери:

- Женщина рождена для покорности. Нельзя сопротивляться желаниям Большого Человека. Все идет к тому, что ты будешь жить счастливо... И на наше стойбище придет богатство.

Холодным взглядом дочь окинула низкорослую старуху, задержалась на новой шапке с золотистой лентой поверх широкой опушки из выдры, на блестящей россыпи бус на груди и спросила вызывающе:

- Это Сапог тебе подарил?

Не дожидаясь ответа, выхватила из-за пазухи кожаный мешочек и кинула к родительской кровати, крикнув с отчаянием:

- Горе он принес мне, а не счастье!

- Что ты? Злой дух тебя задушит без этого.

Теряя самообладание, Яманай кричала:

- Кто может быть злее Сапога? Скажи - кто? Сам злой дух добрее его. Вы с отцом мою жизнь испортили, сердце горем налили. Вам богатство дороже дочери... Я... я... - она, пошатываясь, последний раз перешагнула порог родительского аила, дрожащим голосом вымолвила: - Проклинать вас буду...

- Яманай, вернись! - крикнула мать. - Вернись!

Дочь не оглянулась.

До ночи она устало бродила по лесу, вспоминая свои лучшие дни, тихо разговаривала сама с собою.

Затуманенный горем взгляд ее скользил по еланям, знакомым с детства. Вот здесь несколько лет было стойбище отца, потому и трава не растет. Тут лежал Ярманка в лунные вечера, играл на комусе. А вон и та приветливая лиственница, под которой они сидели последний раз... Да, последний. Больше они не встретятся.

Яманай поднялась на сопку, похожую на шапку с кистью, где женщинам издавна было запрещено появляться. Со всех сторон на нее уставились мертвым оскалом зубов головы лошадей, принесенных в жертву злым и добрым духам.

- Добрым?.. Нет добрых, есть только злые, - кощунственно шептала Яманай. - Здесь земля полита лошадиной кровью - стойбище смерти. Отсюда нет возврата.

Подул ветер. Зашумели сухие березовые ветки в зубах лошадиных черепов. Яманай, вскрикивая, металась по холму; пришла в себя, когда оказалась на гребне, у подножия соседней сопки.

Она чувствовала себя обреченной. Возвращаться в долину ей незачем и жить негде. Никто ее не ждет, и никому она не нужна...

Опустив голову, Яманай шла по каменному склону, пока не оказалась на краю обрыва. Далеко внизу шумела река.

Когда-то давно одна из несчастных женщин вот так же, как она, Яманай, вырвалась из лап старого бая, убежала к реке и с обрыва бросилась вниз головой. Говорят, с тех пор река не шумит, а плачет по покойнице... Вот и здесь, под обрывом, вода начнет стонать и плакать...

Прощаясь с миром, Яманай подняла голову и посмотрела на розовые облака в чистом синем небе, на ледяную вершину, сиявшую над зелеными зарослями кедрачей.

Где-то недалеко куковала кукушка, посвистывала иволга. Мир хорош! И создан он для радости человека, для счастья. А где его искать неизвестно...

Яманай прислушалась к голосу кукушки и стала считать с детства любимые звуки. Кому же серая вещунья подсчитывает еще не прожитые годы?.. Вот она перелетела на высокую лиственницу, что стоит за спиной, и снова начала куковать.

Но тут лес стал наполняться зычными голосами людей, звоном казанов и чайников во вьюках. Где-то недалеко ржали лошади, мычали коровы...

"Однако наши кочуют обратно", - подумала Яманай, и ей стало приятно, что она в мыслях назвала Токушевых своими родными. Отбежав от обрыва, она взглянула на тропу, спускавшуюся в широкую долину.

Да, там перекочевывали сородичи. Впереди - Борлай на сером четырехлетке. За ним - табуны, стада, отары. Вились трубочные дымки. Ехали мужчины, женщины, дети. Звенели веселые голоса людей, уверенных в своей силе и правоте. Молодой парень запел звонким голосом:

Летел гусь вниз по Катуни,

Бессильно махая крылом.

Мы видели жизнь страдальческую

Из черных глаз наших лились слезы.

"Не Ярманка ли?"

Яманай подошла поближе, встала за березу и прислушалась. Парень пел:

Летит гусь вверх по Катуни,

Смело махая крылом.

Мы видим жизнь веселую

В черных глазах наших горит радость.

Нет, это не Ярманка. Кто-то другой, незнакомый.

Проехали все. А его нет среди сородичей. Наверно, все еще живет в русском селе, учится большой грамоте.

Яманай долго глядела в долину, куда уехали кочевники, отыскала глазами там дружную толпу аилов, видела, как туда подошли лошади, закопошились люди, из аилов потянулись синие струйки дыма, - и острая боль снова заполнила ее сердце. У всех мужья, аилы с неугасающим очагом, семейные разговоры, а она - одинокая, забытая.

Ярманке помогают русские. Надо идти к ним. Они приютят, помогут добрым словом. Может быть, начнут учить читать книги, как научили Ярманку.