Вена (репортажи 1919-1920 гг.)

В витрине я увидел узенькую плиточку шоколада, а под ней ценник: 2.40 крон. Белокурая девчушка, босая, исхудалая, не сводила с шоколадки зачарованного взгляда своих голодных голубых глаз. При виде этой темно-коричневой, сладостно мерцающей полоски мой famus vulgaris (голод обыкновенный) сменился чувством вдохновенной ностальгии, сугубо телесная надобность вознеслась до высот небесных устремлений, чисто животный позыв обернулся эфемерным порывом души. Думаю, именно так выглядят небеса обетованные в воображении этой девчушки: они обклеены коричневыми обоями чистого шоколада. А эта крохотная плиточка ценою в 2.40 кроны – заветный порог, за которым сразу же начинается вожделенное царствие небесное…

Шоколад! Это райское лакомство с фирменным знаком цюрихской кондитерской фабрики, несомненно, проникло в венскую витрину более чем подозрительными путями контрабандных лазеек и бессовестных спекулятивных сделок. Но в тот миг я готов был простить спекулянтам и контрабандистам всех мастей все мерзости и злодеяния на свете – за одну только возможность снова увидеть это коричневое чудо. Для ребенка[12] рядом со мной эта плиточка – заветные врата в райский сад. Для меня же это – врата в будущее. Страшно подумать, через сколько границ, таможенных контролей, проверок, досмотров, инспекций должна была проскользнуть эта шоколадка, прежде чем оказаться в витрине венского кондитера Томаса Хельфердинга! И вот она перед нами: всем дьяволам войны назло, наперекор всей недавней лютой вражде народов, она, матово мерцая шоколадным блеском, красуется в витрине вечным и непобедимым залогом дружбы и мира между людьми!

Долго, безмолвно стояли мы перед витриной, вкушая глазами неизбывную сладость шоколадных берегов обетованной земли нашего мирного будущего. И взоры наши светились любовью и тоской, мечтой и благоговением. Этот взгляд был молитвой.

А потом я просто зашел в кондитерскую и купил эту шоколадку. Аккуратно, чтобы точно поровну, разломил плиточку пополам и отдал половинку босоногой девчушке. А вторую половинку съел сам. Наперегонки с девчушкой со всех ног уносясь обратно в детство…

18.05.1919

Отсрочка

Когда я однажды вечером, пунктуальный и исполненный благонадежности как всегда, ровно без десяти девять подошел к воротам дома, где я имею честь квартировать, ворота эти оказались… открытыми. Введенный с недавних пор новый жилищный распорядок, согласно коему ворота и подъезды жилых домов запираются отныне уже в девять вечера, произвел на нашего привратника, – он лишь наполовину в шутку любит именовать себя «блюстителем благонравия», – столь неотразимое впечатление, что он, типичный представитель доброго австрийско-имперского консерватизма, сохранивший, невзирая на все перевороты, передряги и сумерки богов, преданность былым христианско-социальным ценностям, решил не только идти в ногу со временем, но и слегка время опережать. А именно: следуя девизу «Время – деньги», он начал запирать ворота уже без четверти девять, а непутевых жильцов, приходивших позже этого срока, хотя и до девяти, попросту оставлял ждать на улице, пока не пробьет девять и никакие протесты и сетования квартирантам уже не помогут: опоздание станет свершившимся фактом. Невозмутимо удостоверив сей факт своим величественным появлением в дверях, привратник снисходительно взимал причитающийся ему за опоздание двугривенник[13] и милостиво впускал проштрафившегося под зловещие своды своего Аида, скудно высвеченные астматическими всполохами газовых рожков. Бывало, проштрафившихся набиралось даже несколько человек и мне приходилось выстаивать целую очередь, чтобы получить дозволение выспаться. И тогда я, – слыханное ли дело! – решил заявить права на собственный ключ от входных ворот. Я пошел к господину жилищному инспектору и произнес целую тираду:

– Господин инспектор, имейте снисхождение, раз уж мы вынуждены отходить ко сну гражданами свободной республики, прошу вас, в обеспечение моей личной свободы, за соответствующий денежный залог и приличествующие случаю чаевые предоставить мне в мое личное распоряжение ключ от входных ворот дома, где я имею оказию проживать.

Однако господин инспектор, едва заслышав слова «личная свобода», мне в моей просьбе немедленно отказал. Делать нечего, я мало-помалу начал привыкать к тому, что, возвращаясь домой без десяти девять, дома я оказываюсь в пять минут десятого.

Но в тот вечер, застав входные ворота открытыми, я впал в полное замешательство. Уж не случилось ли, часом, какое несчастье с привратником? Или на всей территории славной немецко-австрийской республики и впрямь вдруг ввели личную свободу граждан? А может, весь магистрат, как один человек, повредился в уме? Или в нашем совете общины засели большевики? И уже объявили наш дом социалистическим? Или – и вот это уж совсем беда – просто замок сломался? Короче, выудив из кармана свой заранее заготовленный двугривенный, я отправился к привратнику и подобострастно залепетал: