Венец

Спустя час Сухан, следуя моим инструкциям, провёл необходимые гигиенические процедуры. В стиле «злобный скотник приводит глупую тёлку к товарному виду».

«Жалует царь, да не жалует псарь». И, ты, Севушка, теперь зависишь не только от моего доброго отношения, но и от благосклонности моих слуг.

Впрочем, Всеволод вполне знаком с истиной насчёт слуг по своему опыту пребывания в Византии.

Мануил Комнин принял сестру с детьми «с превеликим почётом». Но потом… Старшему из «гречников» дали городок на Дунае к востоку от Доростола. Провинция, пограничье, захолустье.

В этих местах ещё помнят русские дружины. Когда посланный сюда, после убийства Лже-Романа, сын Мономаха Вячко пытался удержать эти города. И, разорял их, вытесняемый византийцами.

Не любят там русских.

— Мы ж не русские! Мы ж греки!

Греков в этих местах не любят ещё больше.

Семье пришлось разделиться. Жизнь в «чужих людях», пусть даже это и монастырская школа или городская усадьба родственника, работает как тёрка по младенцу: снимает с души опрелость вместе с кожей.

Потрепал по-хозяйски по щёчке замученного, испуганно поглядывающего на меня Всеволода: «а понравился ли я господину?». Интересно: я сам девять лет назад тоже так выглядел? — Нет, хуже: тощий, лысый и глупый. Севушка — яркий юный брюнет, глазастенький, чистенький, чуть пухловатенький, хорошо воспитанный. Идеален по местным критериям для этой роли.

Он послушно принял очередные пол-полсотки, уже без слёз на глазах, кашля и захлёбывания воздухом.

«Первая — колом, вторая — соколом, третья — залётной пташечкой» — русская народная мудрость. Вот «пташечку» я и наблюдаю.

Взвигнув, когда я игриво ущипнул его за задницу, Всеволод был одет, нагружен мазями и советами по их применению, обещаниями скорого повторения с расширениями, и, хоть и несколько нетвёрдым шагом, в наклонку и раскорячку, направлен к ожидающим его саням.

Уже в сенях я вдруг, типа, вспомнил:

— Сиську Варькину завтра вернуть Боголюбскому.

— Э-э-э… Но, господине… Это ж такие деньжищи! Это ж… великое приумножение имения твоего! Мой господин.

— Вернуть. Понял?

— Д-да. Господин.

Получив очередную дольку моей благосклонности за проявленную понятливость в форме лёгкого щипка за щёчку, он уже направился к выходу, когда я снова остановил его:

— Постой. Куда ж я ключик сунул? А, вот. Я смотрю, тебе моя прикраса как родная на шею легла. Но люди злы, не к чему зависть их дразнить. Дай-ка я сниму. Пока. Как в другой раз сойдёмся — опять надену. А нынче… чувствуешь? Хоть и снят, а остался. След моей власти на тебе. Ладно, беги. Севушка.

Верил ли я Всеволоду? Ну ты спросила. Нет. Действия государя, вообще всякого разумного человека, основывается не на вере, а на знании. Я стремился знать. Чего он хочет, что для него важно, какие люди его окружают. Подправлять, по мере возможности, его цели. Так, чтобы им было место среди моих. Помогать ему в их достижении. Поддерживать в неудачах, радоваться успехам.

Всеволод был умён. И не имел «твёрдых моральных принципов». Более широкие «границы допустимости» давали ему больше свободы выбора. Что заставляло меня быть более внимательным к нему.

Не поняла? Смотри, три великих государя: Мануил Комнин, Фридрих Барбаросса, Андрей Боголюбский. Они во многом сходны. Они не родились государями. Тратили силы на укрепление своих государств. Часто — довольно жёстко. Умны, храбры, энергичны. Укрепляли веру христианскую. Их называли «рыцарственными». Слова и оттенки различны, но смысл один: истинно верующие, истинно благородные. Для всех трёх, хоть и по разному, эта смесь — вера и благородство — стала причиной не только смерти, но и краха.

Всё есть, только «сволочизма» недостаточно.