Венец

Проходя мимо бочки, в которой яростно жлуптал мой прежний учитель, повелитель и воспитатель, придавил ему затылок. Когда факт отсутствия воздуха приобрёл большую актуальность, нежели факт присутствия воды, когда старческая шейка, беспорядочно, в ужасе смертном, задёргалась, вырываясь из моей руки, позволил поднять голову. Позволил дышать, жить. Под рукой господина.

— И, Ноготок, ошейник не забудь. Мой, с листком рябиновым. Чтобы кощей место своё каждый миг на вые своей чувствовал. Да и остальным знать полезно: чьё это имущество.

Многие великие и славные дела, для Руси сделавшиеся, зачиналися с Саввушкиного дрючка в моих застенках пытошных.

Перед смертию его была у нас с ним беседа. Вспомнили и первую нашу с ним встречу. Со слов его выходило, что «чужесть» мою, «не-людскость» Саввушка унюхал сразу, однако ничего не мог сыскать для доказательства сего перед боярыней Степанидой. А та — сама торопилась и его торопила.

Последние его слова мне были:

— Много на мне грехов, но наитяжелейшим полагаю то, что убоялся неблаговолия боярыни и выпустил тебя из застенка, не докопавшись до дна самого, не доломавши корешки потаённые.

После, подумавши, повспоминав годы последние, добавил:

— А может, и наоборот: только это мне на высшем суде и зачтётся.

Как-то густо былым пахнуло. Тем, прошедшим, девятилетней давности. Когда я тут, в вот этих строениях, раз за разом впадал в панику, не понимая происходящего, не понимая людей, не доверяя своему уму и чувствам. Корчился, визжал, плакал от боли, от страха. От тотального ощущения собственной беззащитности, бессмысленности и непригодности. Затихал, совершенно измученный, в бессилии, в истощении сил не только физических, но и душевных, умственных. В полной покорности неизвестной судьбе. Тёмной, чуждой, непредставимой, мучительной. И вдруг возрождался. В надежде. «Мой господин… Он — хороший». Единственный «луч света в тёмном царстве». В пытошном застенке.

«Мой господин» — я. До этого надо дорасти. Что очень не просто. И очень тяжело. Быть. Каждый день, на каждом шаге.

Есть здесь ещё дело, которое надо доделать. Мне говорили, что хозяйка здешняя, боярыня Степанида свет Слудовна, жива ещё. Хоть и с постели не встаёт.

Что ж, «Если гора не идёт к Магомету — Магомет идёт к горе». И я не пророк, и она не гора. Но сходить надо.

Третий поверх. Та же опочивальня, то же здоровенное лежбище. Палкодром, где я когда-то взволнованно ожидал, как мой господин, мой светоч, единственный в моей жизни мужчина, будет меня… любить. Так это, по настоящему. По-супружески. Стационарно. На постели. В очередь с другим, но всё же…

Судорожно соображал, как бы мне проявить себя. Как бы так расстараться, чтобы хозяин в грядущем опасном воинском походе меня не позабыл. Чтобы вернулся не вообще в Киев, не на своё подворье, а именно ко мне. Чтобы не оборвались те первые тонкие ниточки нашей взаимосвязи душ, которые, если повезёт, если будет на то божья воля, позволят мне хоть как-то управлять им, хоть чуть-чуть влиять на свою судьбу. Хотя бы, чтобы не продали гречникам, не отправили в вотчину, где аборигены, враждебные к «верховым холопам», к бывшим нахлебникам, вообще к чужакам, быстро доведут маленького слабенького господского наложника до состояния всегда голодной, постоянно запуганной, совершенно тупой… скотинки.

«Тварь дрожащая».

Тоже необходимый член общества. Недолго. Заклюют, затопчут. Мучительная смерть в нищете, голоде, болячках, насмешках, пинках, плевках… В беспросветности.

Мда… Почему я остался жив? — Рояль. Наверное — белый.

Сейчас на памятном лежбище возвышалась груда тела Степаниды. Год назад у неё отказали ноги. Летом слуги ещё выносили её на воздух, но последние месяцы…

Темно. Запах. Запах давно, тяжело и безнадёжно больного человека. Душно. Нечем дышать. Пот, моча, травы, благовония, масло в лампадке…

Прошёл к душнику, вытащил затычку. Сбоку кинулся какой-то человечек.

— Нельзя! Закрой! Хозяйка простудится!…

Автоматом отмахнулся ребром ладони, попал по старческому кадыку под седенькой бородкой. Мужичок схватился за горло, заперхал. Съехал на колени, упёрся лбом в пол. Там и дёргался, кашляя. Пытаясь вздохнуть.

Оп-па! Да это же Прокопий!

Какой-то он… мелкий стал. Старенький, маленький.