Венец

Девять лет назад он виделся мне одним из небожителей. Я даже и не мечтал занять его место. Такой уровень приближённости к здешним вершителям судеб… через много лет, если сильно повезёт и очень стараться.

Ближний слуга. Один из тех немногочисленных доверенных сенсоров, которые докладывают на «Олимп», на «Верх» о происходящем в тварном мире среди подлых людишек. И трудится эффектором, доводя до «меньших и чёрных» волю «олимпийцев». Высшую волю «хозяев жизни», хозяев усадьбы и людей в ней.

— Сухан, выкинь этого.

Я подошёл к боярыне.

Она натянула одеяло по шею. Пытается спрятаться? — Нет. На меня смотрела постаревшая лицом, более морщинистым, более ветхим, с пятнами пигментации, но — прежняя Степанида.

Монумент. Лежачий, но от этого не менее монументальный. Гегемон а-ля натюрлих. Госпожа и повелительница всея… и всего. Царица небесная и поднебесная. В платке, в прежней гамме чёрного с красным. Глаза стали ещё светлее. Только в них вовсе не слабый старческий взгляд. Глядит… прицельно. Хищница. Старая, опытная, беспощадная. Как кобра перед броском. Как тогда. Когда меня перед ней Юлька раздела и у меня встал. Тогда-то я и увидел, как у этой… из-под тусклой радужницы зверь выглядывает.

Удивительно. Она ж под себя ходит, её с ложечки кормят! Слабая, больная, беспомощная. И все равно: гегемон монументальный.

Как я тогда её боялся! Дышать в её присутствии переставал. Трясся, понимая, что она в любой момент может со мной сделать… всё. Не потому, что я там что-то сделал или нет, а вот, захотелось ей, показалось, подумалось… Просто — для забавы, для посмотреть «а что будет?».

Бр-р… Сожрёт… Зубастая бабушка. Злобная, хитрая…

Однажды, после моего свидания с Хотенеем, когда я впервые хоть чуть-чуть осмелился проявить себя, закапризничал, не дался холодному, мокрому, грубому, но — господину моему, она пришла, велела мне встать на четвереньки и задрать рубаху. Отметила пару синяков от Хотенеевых захватов и… врезала посохом по яйцам. Очень сильно и очень точно. Молча дождалась, пока я перестану выть и кататься по полу. Изрекла:

— Будешь морочить Хотенею яйца — порву в куски. Своей властью.

Я тогда мычал и тряс головой: не буду! не буду! И услышал:

— Будешь. Но — по моему слову. Не нынче. Нынче — ублажай.

Наверное, она была бы мне хорошей хозяйкой. Суровой, но справедливой. Мы, пожалуй, сработались бы. Я трудился бы «медовой ловушкой», «ночной кукушкой». Перекуковывал бы «милёнку» указания «доброй бабушки». Подыскивал бы наиболее убедительные и привлекательные для него слова и интонации, позы и движения…

Увы, её оригинальный замысел с женитьбой внука, с обманом будущего тестя «княжной персиянской», закономерно привёл к необходимости моей ликвидации.

Она тогда зло, напористо втолковывал внуку обо мне:

— Ни в землю, ни в воду его нельзя. Только в болото.

Мощная, умная, решительная женщина. Оказавшаяся в роли хранительницы боярского рода Укоротичей. Взвалившая на свои плечи тяжёлую, мужскую долю реального главы клана. Замышлявшая, делавшая сложнейшие интриги для благого дела: возвышение своего рода. И списавшая, при реализации одного из планов, маленького безродного беспомощного рабёныша. Отработанный материал, мусор. В утилизацию. В болото.

А как иначе? — «Не разбивши яиц — глазунью не сготовить».

Да вот незадача: «яйцо» оказалось не той системы. «Попандопуло беспринципное». В смысле: способное обойти даже вбитые искушённым дрючком в самый спинной хребет принципы «холопа верного». И — выжить.

Азимовские законы роботехники и вариации их реализации… святорусская боярыня не предусмотрела.

— Узнаешь ли, боярыня Степанида?

Она напряжённо вглядывалась, переводила глаза с кафтана на лицо и обратно. Я хмыкнул и снова, как в застенке перед Саввушкой, снял шлем и косынку. Мгновение и глаза её распахнулись.

Узнала. Тяжёлый выдох задержанного дыхания.

— Выжил, таки… Убивать будешь?

— А ты жить хочешь?

Она презрительно сморщилась.

— Всякая тварь божья — об свете белом печалится.

— Даже вот такая?

Я кивнул на выпирающее из-под одеяла её раздутое тело.

Она снова поморщилась.

— На то воля божья. Терплю. На тот свет… как господь призовёт.

И вдруг, вслед внезапно промелькнувшей догадке, прямо потянувшись ко мне, спросила:

— Внука моего, Хотенея, в Луках… Ты?

— Зарезал и сжёг? Я.

Она аж застонала. Откинулась на подушки, отвернула лицо.

— Ненавидишь? Меня или себя? Ведь это ты всё придумала, сделала, подстроила. Всё — от тебя. От меня только что жив остался. Остался и пошёл своей дорогой.

Она смотрела в сторону, что-то произнесла. Я переспросил, и она, повернувшись ко мне, повторила громче:

— Мучить будешь? Резать, рвать? Наслаждайся…

— Чем? Мучениями твоими? Так мне чужая мука не в радость. Да и благодарен я тебе. Те два месяца в твоей усадьбе… когда я тебе кобру показывал, а ты меня шелковым делала… как ты меня тогда по яйцам… как кузнеца тогда прирезали… Хороша наука была. Без неё… в первом буераке сдох бы. Впору научение твоё пришлось.

Я снова оглядел опочивальню, похлопал рукой по постели.