Венец

Грустно будет. Столько времени перевёл на изучение предмета, а оно не потребовалось. Это как перед экзаменом на чин выучить тригонометрию, а её не спрашивают. Геометрию с алгеброй спрашивают, а синусы… Самое обидное, даже если не сдал: нафига напрягался? Этот псих предтечневатый ещё раз так прыгнет, и нету Ванечки. И весь прогресс человечества — накрылся. Медным тазом. С этим… оловянным выступом.

Прокопий принёс два новых кубка, забрал кувшин с кислятиной и выставил жбанчик с медовухой. Даже налил нам обоим и подал. Как-то вставать с лавок ни один желания не проявил.

Слуги ушли, мы посматривали друг на друга поверх края кубков.

Мда… Фигура умолчания — его фигура. А мне положено колоться. Искренне и убедительно. Ежели останется подозрение, что недораскололся, то примется дораскалывать. В пыль.

— Откуда знаю? А сам не сообразил? Она и рассказала.

Хорошо. Что у него в руках ничего рубяще-режуще-колящего. А серебряный кубок в качестве ударно-дробящего — не очень.

— Почему? Почему рас-сказала?! Ублажил с-сильно? Блудили л-лихо?! С-с женой моей…

— Стоп. Разговор сходный уже был. Она тебе не жена. Ты её сам в постриг отпустил.

— Лжа! Она прежде ушла!

— Ага. А ты её назад не вытащил.

— Я тебя послал!

— Я вытащил. Жизнь ей сберёг. Хоть и своей чуть не лишился. Только возвращать тебе её… чтобы поглядеть как ты ей голову ссечёшь?

— Хгрррр… С-спрятал. Да давай с ней… Лас-скались-целовалис-с-сь… Блуд-д-додейничали… Насмеялис-сь, поди. Надо мною, над дурным да с-старым…

— Экая глупость тебя гложет, брат. Мы об этом говорили, ты, вроде, понял меня. Когда в Усть-Шексне твои подарки нас догнали, отдал я ей. Она расплакалась, все повторяла: «он меня простил!». Какие уж тут над «дурнем старым» насмешки. Так в слезах и убежала. А ныне… я ж тебе рассказывал. Они уж до места дошли. Устроились. Ты, поди, уже и дедом стал. Лёд сойдёт — узнаем, как внучка назвали.

— К-какого «внучка»?! Она мне не дочь! Сын её мне и вовсе… Ванька! Никого ж нет! Вот я рвусь-мучаюсь. Как-то чего-то для пользы… Для кого?! Оставить-то некому!

Я не очень понимал его тревоги, относил их насчёт выпитого.

— Так и не оставляй. Живи долго и счастливо. Дед твой Мономах до семидесяти четырёх дожил? Вот дай бог и тебе столько же и ещё сколь влезет.

Моё успокаивающее пожелание вызвало в нём новый приступ бешенства:

— Дурень, полено берёзовое! Да что изменится?! Все, все чужие! Как всю жизнь было. Злобятся, скалятся, оплевать, обмануть, подъегорить… никому верить нельзя, всяк предаст, коли сможет. А и не сможет — всё едино, какую-нибудь каверзу, гадость сделает. Даже и без пользы для себя, просто для удовольствия своего подленького. Всё, все. Жалами своими ядовитыми, сосалами своим бесчисленными… укусить, изъязвить, ударить…

Во блин. Так он ещё и параноик с манией преследования? Обострение в связи с победоносностью?

— Да брось ты, так уж и все.

— Нет. Был один. Друг мне. Брат мой старший. Иван.

Он напряжённо вглядывался в меня. Подобно тому, как несколько часов назад разглядывал меня Антоний Черниговский. Выискивая признаки «цветности сущности».

* * *

Могу предположить, что масса коллег кинулась бы стучать себя кулаком в грудь. Воспроизводя сов. классику:

«— Вася! — закричал первый сын лейтенанта Шмидта, вскакивая. — Родной братик! Узнаешь брата Колю?».

В смысле: Андрюша! Узнаёшь брата Ваню?

Дальше пошли бы обнимашки с целовашками, индийское кино с танцами живота и появление какого-нибудь нарушителя Сухаревской конвенции типа Паниковского. Возможно, в лице князя Переяславского Глеба.

Увы, и я не товарищ Бендер, и Андрей не Шура Балаганов. Здесь не буколические времена НЭПа, не горисполком, а мелких мошенников здесь не оправляют в ДОПР. Про «торговую казнь» — я уже… Но в условиях «три дня после штурма» до неё просто дожить… не факт.

* * *

«Не удерживай того, кто уходит от тебя. Иначе не придет тот, кто идет к тебе».

— Брат твой Иван умер двадцать два года назад. Отпусти. Отпусти память о них. О Софье, об отце, о брате. Они — были. Они — прошли.

— Отпус-сти? С-советчик… Они тут! Вокруг! Везде!

Нет, всё-таки сдвинулся. Галлюцинации, призраки. Спиритизм с месмеризмом. Столоверчение с завыванием.

Понятно, что государь такой страны не может быть нормальным. Вообще, нормальный средневековый правитель — псих от рождения. Но я, честно, не ожидал, что возложение барм настолько разрушительно для психики принимающей стороны.

Я-то, втягивая его в этот поход, хотел, чтобы он прошёлся «по местам боевой славы», посмотрел «свежим взглядом», «с высоты достигнутого и прожитого». Чтобы всякие «призраки прошлого» развеялись и стали смешны, мелки. А получается наоборот: прежние страхи и обиды верх берут. Андрей свихнулся?

Увы, психом, точнее — придурком, здесь был я: не догонял, не понимал очевидного, «это ж все знают». Точнее: знал. Но не представлял последствий, не «дышал этими смыслами кожей».

— Софья… я её не виню. Кабы не её обман… обманы… помер бы… с тоски. Нет сыновей — зачем? Зачем вообще? Где-нибудь на копьё вражеское налез бы… Не по мысли своей — такое грех. А так… нету впереди ничего… бурьян.