Венец

Он замолчал, бездумно разглядывая свой кубок. Пришлось вставать, налить ему из жбанчика. Мне было интересно. А ещё очень важно знать: что он думает, как видит ситуацию, оценивает людей вокруг. Редчайший случай когда он говорит, а не командует, не навязывает решения или вытаскивает информацию. Когда рассуждает вслух, сам себе.

Интерес мой, хоть и не выказываемый, он уловил.

— Споить меня хочешь? Вот, де, дурень старый спьяну-то всё и повыболтает.

— Покуда я вижу, что это ты меня за дурака держишь. Ты-то не дурень, не старый, да и споить тебя… в твой кубок только на палец и налилось. А наследника себе тебе выбирать придётся. Лучше раньше. Чтобы этому делу, ремеслу государеву, научить и приохотить.

Мне было его очень жаль. У него множество талантов: храбрость, ум, трудоспособность. Честность. И всё это мгновенно обесценивается в силу маленькой физиологической детали. Точнее: в силу знания о ней. О том, что у него нет сыновей. Нет потомков по крови.

«Монархия — способ правления, при котором власть передаётся половым путём».

Он знает, что передать власть некому. И жизнь утрачивает смысл. «Живой мертвец»: ходит, кушает, порыкивает… города берёт, на царство венчается… Зачем?

* * *

Для моих современников в «дерьмократиях» этот момент — передача власти — тоже интересен. Партии разные, кандидаты, подковёрные игры, иностранные спонсоры, кто кого за задницу хватал, журналюги с нахалюгами, «в электоральном поле нет достойных кандидатов»…

Здесь нет электорального поля. Здесь всё решается автоматом, по наследству. Либо — гражданской войной. Выбора нет. Он предопределён фактом рождения и удачей «пребывания старшим в числе живых» в момент коронации.

Понятно, что для меня, с «журавлём на горизонте» в виде снижения детской смертности, «белоизбанутости всея Руси», любая война — потерянное время. Разорение, отбрасывание назад. Кусок собственной жизни, потраченный впустую. Не хочу.

Нужна стабильность. Для чего — очевидный, признанный наследник.

Или наследник по закону, или перевороты, заговоры, восстания, смута…

— На Руси наследование идёт от брата к брату, «лествица». Чем тебе брат твой Глеб не хорош?

— Х-ха. Ванька, кончай глупости говорить. Из Глебки государь, как из перепёлки сокол.

— Ну уж и так уж?

— Так. Ему и Переяславля много. Там-то он хорош. Покуда тихо. Сотней гридней на рубеж выскочить, кыпчаков шугануть, дозорных погонять, рвы вычистить… Уже и одного Киева — выше темечка. Всю Русь… ума нет. Да и перескочлив он. Ты ведь знаешь: был случай, когда он нас предал, к Изе перебежал. Потом плакался, назад в любовь просился… И староват.

— Он от тебя моложе.

— На два года? Велика выгода? Только хуже. То одна голова в шапке, то другая, тут следом и третья. Суета сует.

* * *

В РИ Перепёлку отравят через два года. В моей АИ… Глеб, может, и переживёт Андрея — всё-таки, я уже серьёзно вмешался в ход истории. Но дальше… В Переяславле растёт мальчик, Владимир Глебович. Долгожданный, полутысячей гривен розданной милостыни отпразднованный. Будущий соперник князя Игоря (Полковника) в ссоре — кому в авангарде идти, кому местных грабить. Ссоры, из-за которой и заварилась каша, привёдшая к появлению величайшего памятника русской культуры — «Слово о полку…».

Увы, этот Володя тоже не кандидат: в РИ у него не будет детей. Соответственно, и Перепёлка… не интересен: основать династию он не может.

* * *

— Н-ну… другой брат твой, Михалко.

— Не-на-ви-жу!

Я не ожидал такой резкой эмоциональной реакции. Аж удивился, «засвистел» подобно Андрею:

— Гос-споди, да за что?! Воин храбрый, командир толковый. Как он нынче своих из-под смоленских вывел. На Роси его любят. Он и сам к степи, к степнякам, к конному бою — с радостью и умением.

— Не-на-ви-жу. Их всех. Змеиное отродье. Об одном грущу: что не придавил тогда. Была надежда, что дорогой помрут или утонут. Не попустил господь. Думал: возле басилевса бездельников, прихлебателей с приживалами, полно — там и присосутся. В Царьграде-то куда богаче, чем у нас. Виноград бы с золота ели, в шелках ходили. Но вот же, принесла нелёгкая змеёнышей. Ух как они поиздевались надо мною в Кидекшах! Батя от сучки греческой в блин масляный расплывается, последнего ума лишается. Что она не скажет — всё делает. А эта… кубло гадючье. Отцову-дедову вотчину у меня норовят отнять. Каждый день гадости какие, обиды да унижения. Да она сама! То потрётся, то прижмётся… С-сука… Такие про меня сплетни пускали… А придавишь болтуна, махнёшь сабелькой… бегут, кричат… «Бешеный! Взбесился!». У меня людей… Стоит друг давний, в битвах проверенный. — Княже! Не виновен я! Поклёп! Лжа! — А тут эти. — А, Андреев? На плаху.

Он заскрипел зубами, вспоминая годы унижений, проведённые при дворе отца при второй его жене, сестре императора греков.

— Улита тогда чудом жива осталась. Я её с детьми к родне в Кучково успел. А из Кидекши следом: возвращайся, лебёдушка с лебедятами, свёкр-батюшка зовёт-кличет. С-сволочи. И всё с улыбочками, льстивенько, сладенько… Не-на-ви-жу.