Венец Девы (СИ)

  Очутившись внутри комнаты, Себастьян тут же заперся и осмотрелся. Закат давно был позади, но фонари зажглись сравнительно недавно. Свет падал с улицы на стену, по пути освещая кровать и пылинки, витающие в воздухе. Мальчик подошел к окну и выглянул во двор, как делал всегда, прежде чем лечь спать. Так как окно было закрытым, а открывать его самостоятельно Себастьяну не разрешалось, мальчику приходилось довольствоваться тем ограниченным обзором, который был ему доступен через закрытое окно.

  На улице никого не было. И в дневное время улица Манерных Фонарей была далека от стремительно текущих городских артерий, в ночное же время Себастьяну порой казалось, что он и не в городе вовсе, а где-то в Палингерии. Он любил время от времени позаблуждаться на этот счет, хотя умом, конечно, понимал, что сие есть всего лишь его выдумки и никак не соотноситься с действительностью. Ночь, вступая во власть, стирала многие черты дневного мира. Живое воображение мальчика заполняло эти черные, неизведанные бреши собственными выдумками и заблуждениями. Себастьян читал о диких землях, он жил дикими землями во все то время, что оставалось ему на то, чтобы жить, как он хочет, а не как хотят его родители. Именно поэтому в том, что в темноте переулков, в глазах котов, блуждающих по крышам, во всех тех странных звуках, что начинали слышаться с наступлением ночи, - во всем этом и много еще в чем Себастьян хотел видеть и слышать Палингерию, или другую часть малоизученных и неизученных вовсе территорий, но никак не зарисовки из жизни ночного города, с которыми в действительности имел дело.

  И только фонари оставались фонарями в ночи вне зависимости от настроения Себастьяна. Даже лунный свет часто терялся в смоге, но фонари сияли слишком ярко и находились слишком близко, чтобы спутать их с чем-либо. И фонари эти были, пожалуй, тем единственными, что мальчик любил в этом месте. Днем они были для него просто неодушевленными железками, да красивыми, да высокими, но во всем остальном обычными декорациями, каких вокруг много, в столице встречаются и более впечатляющие. Только ночью все преображалось, и мир и отношение Себастьяна к нему. Ночью фонари оставались фонарями, тогда как мир вокруг терял определенность очертаний, становился пластичными, как глина, мягким и податливым. Фонари по ночам сияли и в том их сиянии было больше четкости и реальности, чем в темных уголках, куда их свет не доставал. В нем, кроме того, было нечто сказочное - что-то, чего так не хватало мальчику в обычное время. В такие мгновения, как когда Себастьян смотрел из окна на ночную улицу, взгляд его блуждал по всем ее изменчивым чертам, плодя и разрушая иллюзии, пока не утыкался в свет, всегда находящийся прямо перед ним, но отчего-то всегда наблюдаемый им в последнюю очередь. Быть может, оттого, что был этот свет также неминуем, как наступлением рассвета после долгой ночи, сколь притягательный, столь и пугающий, ведь лучше него перед сном уже ничего не будет.

  Себастьян это понимал и потому оттягивал момент наивысшего удовольствия до последнего. Взгляд его блуждал по улице куда угодно, но только не к фонарю. Лишь пересытившись образами ночных джунглей, когда мерещащиеся ему тени диковинных тварей переставали пугать и приводить в восторг, становясь просто тенями, только тогда, пересытив воображение, Себастьян позволял себе взглянуть на фонарь. Он смотрел, щурясь от света, и его глаза болели, шли огненными кругами, как снимок, прожигаемый сигаретой. Ему казалось, что еще чуть-чуть и что-то обязательно случится, казалось, что спустя мгновение произойдет какое-то волшебство, которого нет и не может быть по уверениям Эльзы и других взрослых, но которого просто не может не быть, иначе как и ради чего тогда в этом мире жить? Ради чего взрослеть? Если волшебства нет, зачем тогда эти взрослые пишут книги, в которых волшебство есть, когда никто больше из взрослых во всю эту "чушь" не верит, а дети хотят верить, просто не могу не поверить, и вынуждены ошибаться. Вынуждены раз за разом сталкиваться с болью от осознания того, что всего этого написанного, такого им интересного, нет на самом деле. И если, когда писатели (эти добрые волшебники) пишут свои сказки, они понимают все это, разве писатели не наиболее жестокие из взрослых? Создавая миры, которых нет, и вынуждая детей в них поверить...

  Отвернувшись от окна и сняв ботинки, Себастьян прыгнул в кровать, как был - одетым. Упав животом на мягкую постель, он взметнул вверх еще больше пыли. Затем, перевернувшись на спину, Себастьян принялся созерцать пылинки, витающие в пространстве комнаты над ним. На свету фонаря пылинки выглядели, как звезды, водящие хороводы в вязкой патоке ночного неба, а выше них, ближе к черноте потолка, заканчивался свет и начинался космос.