Смена власти в Высокой Порте пошла на пользу и Венецианской республике. Как только позволили приличия, Венеция направила Баязиду II поздравительное послание, а затем и предложение возобновить договор 1479 г. Новый султан, человек относительно мягкого нрава (по крайней мере, в сравнении с его отцом), не только подтвердил договор, но и внес в него значительные изменения, выгодные для Венеции. Он отменил ежегодную дань, снизил ввозные пошлины и даже позволил венецианцам вновь укрепить позиции в Южной Адриатике, передав им в аренду Закинф, владение которым существенно облегчало оборону острова Корфу.
Казалось, из заклятого врага турок Венеция внезапно превратилась в подопечную Османской империи. Такие перемены не могли не радовать. Не считая, пожалуй, краткого периода под властью Кристофоро Моро, республика никогда не стремилась оказаться на острие христианской контратаки, а потому не скрывала своего облегчения от того, что больше не обязана воевать и может вернуться к мирной торговой деятельности.
27
Феррарская война и королева Кипра
(1481 –1488)
Вы, венецианцы, глубоко заблуждаетесь, нарушая спокойствие других государств, вместо того чтобы довольствоваться великолепнейшим из государств Италии, которым и так уже обладаете. Если бы знали, сколь сильна к вам всеобщая ненависть, у вас бы волосы встали дыбом… Неужто вы верите, что эти итальянские державы, ныне объединившиеся в союз, доподлинно друзья между собою? Разумеется, нет; их не связывает ничего, кроме необходимости и страха, который внушаете им вы и ваше могущество… Вы одиноки, весь мир против вас, не только в Италии, но и по ту сторону Альп. Знайте же, что ваши враги не дремлют. Прислушайтесь к доброму совету, ибо, видит Бог, вы в нем нуждаетесь…
Столь бодрящее пренебрежение дипломатическим тоном, которое позволил себе герцог Галеаццо Сфорца, сын и преемник Франческо, в обращении к секретарю Венецианской республики в 1467 г., объясняется раздражением в связи с одной из военных кампаний Коллеони, причем довольно незначительной. Сфорца, вероятно, преувеличил миролюбие других итальянских держав и определенно недооценил влияние другого чувства, предопределившего их антивенецианскую политику, – чувства более постыдного, чем страх, но не менее понятного – зависти. Они завидовали красоте Венеции, ее великолепию, неуязвимости, дарованной морем, и, самое главное, несокрушимой политической системе, которая даже после суровейших экономических и военных потрясений гарантировала ей устойчивость и быстрое восстановление, на какое не могли и надеяться другие державы. И все же молодой Сфорца говорил правду. Венецию ненавидели, и эта ненависть усилилась от того, как республика заключила мир с турками, а затем просто стояла в стороне и смотрела, как неверные грабили и опустошали Апулию. Соседи даже не пытались понять, в каком положении находится Венеция, а она не снисходила до объяснений, следуя своим курсом со всей присущей ей надменностью и спокойным сознанием собственного превосходства. Другие державы давно уже этому не удивлялись, но так и не смирились.
Тем не менее с началом 1480-х гг., когда обнаружилось, что и экономика, и международная репутация республики лежат в руинах, можно было бы предположить, что Венеция попытается взять передышку и восстановить утраченное средствами осторожной дипломатии. Однако дож Джованни Мочениго и его синьория, по-видимому, рассудили иначе. По всем свидетельствам современников, дож был человеком кротким и скромным, но жесткие линии рта на его портрете из Музея Коррер указывают на решительность и, возможно, отчасти объясняют те действия, которые республика предприняла осенью 1481 г. против своего друга и ближайшего соседа – Феррары.