Венеция. История от основания города до падения республики

Папа оказался довольно уступчив в вопросе с Аквилеей, однако проявил гораздо меньше сговорчивости в 1754 г., когда Франческо Лоредано, сменивший Пьетро Гримани в кресле дожа двумя годами ранее, прикрепил свою печать к составленному в резких выражениях указу, в котором осуждал то, с какой легкостью и частотой венецианские граждане «из-за невежества, отсутствия проницательности, а может, и из злого умысла» обращаются в Рим за индульгенциями, особыми разрешениями и привилегиями, делая это в ущерб интересам государства. В будущем, говорилось далее в указе, подобные документы будут считаться ничтожными, если они не получены утвержденным способом и официально не одобрены правительством республики. Папа Бенедикт XIV счел предосудительным как тон этого заявления, так и его содержание. Он отправил дожу негодующий протест, отказавшись принять несколько вялые попытки венецианского сената и посла Венеции в Риме его успокоить. Отношения становились все более напряженными, Мария Терезия и Людовик XV оба выступили на стороне папы, и неизвестно, чем закончился бы этот спор, если бы Бенедикт XIV не умер в 1758 г., а его преемником по редкостно удачному стечению обстоятельств не стал венецианец Карло Реццонико, взявший имя Климента XIII.

Когда пятый (и последний) гражданин республики занял престол Святого Петра[377], сложности как по волшебству исчезли. Это событие отмечалось традиционными роскошными празднествами по всему городу, и не меньше восьми особых послов были назначены для того, чтобы отвезти новому понтифику официальные поздравления; он же немедленно сел и собственноручно написал письмо, заклиная Светлейшую республику «своей суверенной властью» отозвать оскорбительный указ; «любой человек», добавил он, «был бы совершенно несправедлив к нам, предположив, что мы станем обращаться к своей родине с просьбой, удовлетворение которой не послужит к ее чести». Столь примирительные выражения дали сенату великолепную возможность уступить, не потеряв лица, и новую дружбу скрепили подарком: в 1759 г. папа Климент XIII послал дожу Лоредано самый драгоценный знак своего особого расположения – золотую розу[378].

Однако если папа считал, что эта сверкающая награда поощрит Венецию и в будущем придерживаться стези добродетели, то его ожидало разочарование. В 1767 г. особая комиссия сообщила, что общий доход церкви на территории республики, за вычетом нерегулярных пожертвований, составил свыше 8,5 миллиона дукатов. Кроме того, только за последние десять лет церковь получила наследство по завещаниям на общую сумму около 2,5 миллиона. Правительство не стало колебаться и в сентябре того же года распорядилось упразднить 127 женских и мужских монастырей и продать их собственность в пользу государства, убив одним ударом двух зайцев: казна пополнилась примерно на 3 миллиона дукатов, а население монастырей сократилось с 5798 до 3270 человек. (Здесь было бы приятно написать, что розу вернули в Рим; однако подобные жесты не характерны для правительств, и Светлейшая республика, увы, не стала исключением.)

Жители Венеции, следуя примеру своих правителей, наслаждались самой безбожной жизнью за всю историю страны. Конечно, республика никогда не демонстрировала ту степень духовного рвения (не говоря уже о фанатизме), которую в разные периоды проявляли большинство ее соседей в Италии и за ее пределами. Из всех государств католической Европы она единственная не сожгла ни одного еретика. Мы видели, как даже в предыдущие два столетия, когда большую часть Европы раздирали религиозные распри, Венеция одна сохраняла сдержанное и гуманистическое мировоззрение, возникшее в эпоху Возрождения и, должно быть, казавшееся до странности неуместным и даже старомодным в мире Контрреформации. Она позволила православным грекам иметь собственную церковь (Сан-Джорджо деи Гречи, освященная в 1561 г.), евреям – синагоги в Гетто, мусульманам – мечеть в подворье Фондако деи Турки, а армяне в 1707 г. основали монастырь на острове Сан-Ладзаро. Таким образом Венеция обрела репутацию веротерпимого государства, сделавшую ее центром просвещенной либеральной мысли и – через типографии – центром ее распространения; это подняло престиж университета в Падуе (в пределах лагуны университетов не было) до уровня, равного которому не было в Европе.