Венеция. История от основания города до падения республики

Нейтралитет – вполне уважаемая политика или может быть таковой; но, как пытался внушить своим соотечественникам Франческо Пезаро, она должна подкрепляться силой. Войны между Францией и Австрией почти неизменно происходили на итальянской территории, и, вероятно, вскоре Ломбардия и Венето снова станут полем битвы. Когда этот миг настанет, Венеция, при всей своей склонности к миру, должна быть готова и способна сражаться. Если этого не случится, то как можно надеяться на сохранение ее территориальной целостности? В тогдашнем состоянии само ее существование в качестве независимого государства находилось под угрозой.

Эти доводы Пезаро вновь и вновь приводил во время дебатов, но напрасно. Аргументы противоположной стороны оставались по-прежнему слабыми, но вряд ли она могла привести какие-то другие. Вооруженный нейтралитет, за который выступал Пезаро, требовал серьезной реорганизации или даже переустройства армии и флота. Как могла республика позволить себе такие меры, если не через значительные и совершенно неприемлемые взыскания с частных капиталов? Революционная армия уже заставила отступить вторгшихся во Францию пруссаков в сражении при Вальми и нанесла сокрушительное поражение австрийцам при Жемаппе. Неужели Пезаро всерьез предполагает, что Венеции стоит мериться силами с таким грозным войском? Что касается венецианской армии на западной границе, то какой цели она послужит, кроме того, что без нужды настроит французов против Венеции и вынудит их напасть?

Вполне возможно, что эти аргументы приводились довольно искренне, но они не имели никакого отношения к истинной причине бездействия республики. Дело в том, что Венеция совершенно утратила силу духа. Ей так давно не приходилось прилагать серьезные военные усилия, что она утратила волю, делающую их возможными. Мирная жизнь, погоня за удовольствиями, любовь к роскоши, весь этот дух «сладкого безделья» (dolce far niente) лишили ее сил. Она состарилась и устала, а кроме того, стала избалованной. Казалось, что разрушалось и гибло даже ее хваленое внутреннее устройство, некогда предмет зависти всех соседей: голоса продавались и покупались, число успешных олигархов неуклонно сокращалось, сенат почти превратился в послушный бюрократический придаток. В последнее десятилетие своего существования в качестве государства почти каждое принятое Венецией политическое решение словно было рассчитано на приближение конца. Неужели она сама стремилась к смерти? Если и так, то это ее желание исполнилось скорее, чем она думала.

В течение почти двух лет после казни короля Людовика XVI отношения между Венецией и Францией оставались корректными, временами почти сердечными. Никакие благочестивые заверения в нейтралитете не могли скрыть то, что венецианская олигархия в глубине души была проавстрийской и придерживалась монархических взглядов, а новый посол Лальман прекрасно знал, что за каждым его движением следят и обо всем докладывают инквизиторам. Однако у него не было причин считать, что с другими дипломатами обходятся лучше, и пусть он не мог надеяться на дружбу властей, но по крайней мере ему удалось заслужить некоторую степень неохотно проявляемого уважения. В конце концов, у Франции больше не было друзей в Европе, и стратегически расположенное нейтральное государство стоило того, чтобы искать его дружбы.

В конце ноября 1795 г. французская армия одержала первую победу над австрийцами на итальянской земле – у Лоано, небольшого приморского городка, расположенного примерно посередине между Сан-Ремо и Генуей. Почти сразу после этого отношение Франции к Венеции стало более жестким, и первым признаком этой перемены стало безапелляционное требование изгнать с территории республики графа де Лилля (Луи Станисласа Ксавье, ранее герцога Прованского и будущего Людовика XVIII) – брата казненного короля Людовика XVI. Граф поселился в Вероне годом ранее и после смерти юного дофина в июне 1795 г. (Людовика XVII) издал в июле прокламацию, в которой под именем Людовика XVIII официально предъявил свои притязания на французский престол; таким образом, за прошедшие четыре месяца он превратил Верону в центр активности французских эмигрантов.