Венеция. История от основания города до падения республики

Узнав об этом новом свидетельстве имперских симпатий Венеции, Бонапарт немедленно явился в Крему, чтобы потребовать объяснений от подеста, некоего Джанбаттисты Контарини. Последовавшая встреча не имела особой важности; она интересует нас главным образом потому, что отчет о ней, который Контарини представил сенату, является первым сообщением о Бонапарте из уст венецианца. Контарини поразили явная физическая слабость Наполеона и то, что он не пытался скрыть усталость. Не было никакого высокомерного молодого завоевателя, в гневе ходившего по комнате туда-сюда, бранившего Венецию за двуличность и угрожавшего страшными карами, – был лишь крайне утомленный молодой человек, который сидел, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза. «Он казался серьезным и задумчивым, – писал Контарини, – а на прямой вопрос “Вы устали?” генерал ответил: “Да, очень устал”». За время беседы он ни разу не выразил дружеских чувств по отношению к Венеции, но, когда его единственный спутник генерал Саличети, тоже корсиканец, разразился гневной тирадой в адрес республики, Бонапарт не принял в ней участия и даже несколько раз одобрительно улыбнулся в ответ на энергичные и находчивые возражения, которыми (если верить рассказу Контарини) негодующий подеста давал генералу отпор. Собственные протесты Бонапарт облек в мягкую, почти любезную форму; казалось, его больше интересует, каким именно путем отправились австрийцы: он желал убедиться, что это действительно был единственный возможный для них путь, чтобы спастись от пленения его войсками.

В следующем сообщении венецианцев о Бонапарте – от подеста Брешии Альвизе Мочениго, датированном 26 мая, – он, однако, предстает в более грозном настроении. Отступающим австрийцам разрешили занять крепость Пескьера на озере Гарда; власти Венеции не приложили никаких усилий, чтобы им помешать, не считая очень мягкого протеста, и Бонапарт желал знать почему. Мочениго вполне мог бы указать ему на то, что французы, находившиеся к этому времени в Брешии, тоже явились туда без позволения или возражений со стороны Венеции, так что они были не в том положении, чтобы жаловаться; однако, учитывая настроение генерала, он, похоже, счел нецелесообразным приводить этот довод. Вместо этого он сообщил сенату, что ему в конце концов удалось успокоить Бонапарта и что перед отъездом тот объявил о своем дружеском отношении к Венеции. Однако, говорилось далее в отчете, «он в высшей степени подвержен гордыне. Если ему кажется, что какое-то событие, каким бы невинным оно ни было, создает хоть малейшее сопротивление его планам, он немедленно впадает в гнев и начинает сыпать угрозами».

Бедный подеста не знал, что гнев Наполеона в подобных случаях был чаще всего лишь фальшивым представлением и сыпал он пустыми угрозами. Его планы отлично осуществлялись. Финальное сражение при Кастильоне 5 августа, в котором австрийцы потеряли 2000 человек и всю артиллерию, стало подобающей кульминацией одной из самых необычных кампаний в современной военной истории. После этого Пескьера быстро эвакуировалась, а сдача Мантуи – последнего оплота Священной Римской империи в Италии – оставалась лишь вопросом времени. Истинная цель Бонапарта в делах с Венецией в тот период заключалась не в том, чтобы заручиться ее помощью или убедить ее занять более твердую позицию по нейтралитету; он прекрасно знал, насколько она на самом деле бессильна и в равной степени не способна как помочь ему, так и всерьез помешать. Скорее он стремился напугать ее, свалить на нее ответственность, заставить чувствовать себя виноватой и неполноценной, подорвать ее уверенность, гордость и самоуважение до такой степени, чтобы ее моральное сопротивление стало столь же слабым, как и физическое. Успех этого метода как нельзя лучше иллюстрируют его отношения с Николо Фоскарини.