Венеция. Карантинные хроники

С тех пор и повелось вплоть до “привязанности к здешнему кирпичу, к его красным, воспаленным мышцам в струпьях слезающей штукатурки”… “Венеция есть возлюбленная глаза”. Как всякая возлюбленная, она из предмета любования становится частью тела, органом чувств. Нечто сродни тому, что случилось, по словам Ольги Седаковой, с Лаурой для Петрарки: “С ходом времени Лаура из предмета петрарковского восприятия становится органом, инструментом этого восприятия, тем, что в Петрарке видит, размышляет, версифицирует”.

Почему я не уезжаю – спрашивают меня. Куда мне от тебя? Я люблю тебя и хочу быть рядом, когда, сколько и насколько это возможно. Я люблю тебя утром и вечером, в ненастье и в солнечные дни, я люблю твой утренний туман и процеженное через него солнце, в дни потопа и неумолимой acqua alta я терплю твое саморазрушение и неистовство, в дни карантина я разделяю твое сдержанное одиночество. Я люблю рисовать тебя и люблю, когда ты рисуешь мои смутные очертания в ряби своих каналов и на мостовых. Я люблю слушать тебя и знать, что среди сотен тысяч других отзвук моих шагов тоже часть твоего сердцебиения. Я люблю качаться на твоей лагуне в лодке-колыбели. Я люблю твой просоленный мрамор. Я люблю слушать стук твоих лодок о сваи. Я равно люблю просыпаться от прикосновений твоих лучей и от грохота твоих мусорных тележек… Нас много. И мы только вдвоем. Мы вместе уже много сотен лет. Нам ничего не страшно.

Будь здорова, моя Серениссима[25]. Все остальное приложится нам.

День девятнадцатый

Много лет назад у меня украли компьютер. Украли по-глупому: дверь в дом разбухла от acqua alta и попросту не запиралась. Венеция безопасный город, и я не особо беспокоилась. И, конечно же, совершенно не обратила внимания на настойчиво появлявшуюся в нашем проулке нищую, с которой мы даже иногда здоровались. Жили мы тогда на первом этаже, и то я, то дети все время выходили на улицу по мелким делам, за покупками или просто погонять на самокатах. Иногда мы уезжали за город.

Так или иначе, моя уличная знакомая дождалась нашего отъезда и запустила в наше жилище низкоквалифицированных воришек, которые, украв мой раздолбанный лэптоп с треснутым экраном, не удосужились взять от него провод и аккумулятор. Надо ли говорить, что запасов я не делаю и бэкапов тоже.

В компьютере было все. Все тексты, вся переписка, недописанная книга, отснятые выставки, замыслы, проекты, милые семейные мелочи и многое другое. Я была безутешна. Мы расклеивали объявления, сулили щедрые награды – но напрасно. Компьютер мой, вероятно, уже покоился за непродаваемостью на дне какого-нибудь канала.

Никаких социальных сетей тогда не было. В отчаянии я написала друзьям, коллегам и родным, умоляя посмотреть все файлы, что я им присылала по разным поводам. И мне стали приходить фотографии, отрывки текстов, которые я давала кому-то читать, письма и многое другое. Разумеется, главное и сокровенное пропало безвозвратно. И оказалось, что все, чем я делилась, осталось и вернулось мне, а все, что хранила для себя, – пропало. Тянуло на притчу.

Нечто похожее я все яснее ощущаю сейчас на пустынных венецианских улицах, отстукивая каблуками рутинный собачий маршрут. Если раньше я почти ревниво прятала укромные места своего внутреннего венецианского пейзажа, то теперь это потеряло смысл. В отличие от природы, взгляд – неотъемлемая часть рукотворной красоты.

Идеальные города мастеров Возрождения, пустынные пространства де Кирико и даже Дали хороши лишь на бумаге или на холсте. Эстетика апокалиптической пустоты “Соляриса” – в кино. Но вывернутые обратно в реальность, эти приемы теряют жизнеспособность. Никогда еще the stones of Venice[26] не были так пронзительно одиноки, хотя прежде казалось, что именно шум толпы мешает услышать их тихий голос. По Сети бродит видео – контрастные черно-белые кадры пустынной Венеции под музыку. Мне не очень близок этот ролик своей нарочитой театральностью, наложением слезной музыки и арий, заполняющих все пространство съемок. Это упрощение. Художественный прием. Сейчас в городе куда более тонкий воздух и баланс. И редкие звуки – одна из самых ярких примет нынешнего состояния.

Город невозможен без людей. И не только местных. Да, мы все знаем друг друга в лицо, мы виделись десятки раз: на мостах, в магазинах, на остановках вапоретто, встречая детей из школ, идя по своим делам, на пляжах и в барах, на поэтических вечерах и вернисажах. “Очень приятно, мне почему-то незнакомо ваше лицо” – светский комплимент при знакомстве в венецианском обществе. В своем же сестьере мы окликаем друг друга по именам, а здороваемся просто почти со всеми. Если раньше туристические толпы ощущались как дикари-пришельцы и чуть ли не мародеры (особенно после прошлогодней acqua alta, когда цены на гостиницы упали и многие лавки и рестораны оказались на грани или за гранью разорения), то теперь вдруг стало пронзительно очевидно, что город – это и чужие тоже. И даже глупые реплики на всех языках, ежеминутно долетавшие прежде до уха, оказались частью этого пейзажа.