Венок раскаяния

Правительственная телеграмма от депутата Верхов­ного Совета СССР, писателя Чингиза Айтматова: «Теперь всегда с каждым днем все больней и острей утрата…»

…Анатолий Аграновский — одно из тех имен, кото­рые составили славу отечественной журналистики.

Вот и все. Смежили очи гении.

И когда померкли небеса,

Словно в опустевшем помещении

Стали слышны наши голоса.

Тянем, тянем, слово залежалое,

Говорим и вяло, и темно.

Как нас чувствуют и как нас жалуют!

Нету их. И все разрешено.

Давид Самойлов.

* * *

Каких друзей надо иметь? В юности, в молодости, в ученичестве — постарше себя, чтобы они были опытнее, умнее, начитаннее, интеллигентнее, спокойнее, добрее, чем ты сам. Да и потом, и всегда бы иметь рядом того, кто превосходит тебя, чтобы шел ты в гору, все время в гору.

Аграновский мог быть другом до конца жизни для человека любого возраста и звания.

…Мы сговорились субботу и воскресенье провести в Пахре. («Все, отдыхаем, никаких бумаг не беру, ничего не идет, действительно не получается».) Он выехал в пятницу вечером, я готовился подъехать в субботу утром.

В эту роковую ночь его больше всего беспокоило то, что он доставлял хлопоты. Его соседи по даче — Цыга­новы, Надежда Александровна, сама больная, с высоким давлением, уже успевшая принять снотворное, оставалась у постели до утра. Врач стоял, не уходил. «Да отпусти ты всех,— говорил он жене, — что ж ты мучаешь хоро­ших людей». Ехать в больницу в Подольск он реши­тельно отказался: «К утру рассосется». — «Что вы чувствуете?» — спрашивал врач.

— Маета.

Утром было решено везти его к профессору Бураковскому. В начале десятого ответственный секретарь Голембиовский дозвонился ему домой. Профессор изъя­вил готовность оказать немедленную помощь. В это время раздался звонок по второму телефону. Из Пахры. И ответственный секретарь сказал профессору: «Спасибо. Уже не нужно».

Никто в доме еще не знал о несчастье. Как узнал Джонни — загадка природы. Он, вероятно, почувствовал несчастье минута в минуту. Во всяком случае, когда Галя утром приехала из Пахры и стала отпирать дверь, старая дворняга заскулила, заныла, застонала. Просто заплакала.

…Служебный бесстрастный голос разрешает послед­ний раз проститься. К крышке громко приколачивается квитанция с инвентарным номером.

Вот и все.

Шестилетней Маше долго ничего не говорили. Потом решились: «Дедушка умер…» Она спросила:

— Как — совсем?

* * *

А жизнь продолжается. Суетная. Беспощадная. Един­ственная. Другой не будет. И из его, Толиной, огромной жизни я делаю маленький, совсем простой вывод: друзей надо беречь. Но с циниками быть еще откровеннее. Дру­зей? Я загибаю пальцы на руке, свободной от пера. Да, конечно, одной руки вполне достаточно. Друзей, в сущ­ности, и не должно быть много, иначе они превращаются в хороших знакомых.

Задумываешься сейчас о самом простом — о вечно­сти, о памяти, о предназначении. Теперь опять, снова спрашиваешь себя: тем ли занят? Тем ли? Так ли жизнь сложилась? А может быть, просто коротаешь время.

Жизнь продолжается. Пошли в набор чьи-то новые гранки. Цветут вовсю деревья в Пахре. Восходит ясное сильное солнце, погода — чудо. Как говорил один из героев Аграновского, летчик-испытатель:

— В такую погоду хорошо быть живым.

Солнце поднимается все выше, и свет его падает уже на других.

Еще из старого блокнота: шестилетний Алеша кричит из детской:

— Мама, иди скорее, я тебе что-то покажу!

Мама:

— Неси сюда!

Алеша:

— Это нельзя принести, это — солнечный луч!

1984 г.

Минувшее ваше, как свечи…

Все равно — Архангельском иль Умбою

Проплывать тебе на Соловки.

Сергей Есенин

Залив Белого моря, южная кайма Кольского полуострова. Маленький надел северной полуостровной земли. Здесь, за Полярным кругом, и живет помаленьку Умба — деревянный райцентр. И дома, и тротуары — из дерева, и центральная широкая улица, куда транспорт не пускают,— тоже деревянная. Домашний городок — и сараи наружу, и дровяные поленницы; на любое крыльцо присядь — дома.

Прежде райцентр именовался «поселок Лесной», а Умбой была только деревушка под боком, а теперь все вместе — Умба.

Каждый край гордится своими знаменитостями. Всюду кто-нибудь да родился. Если нет, вспоминают, кто бывал проездом, и записывают в свояки. Терский берег одинок, из местных никому, кажется, памятников не воздвигали.

Знаменитых нет, а талантливые — пожалуйста. Вот хоть Апполинария Лахти. Она сочиняет частушки. В этом году на проводах русской зимы хотела было спеть, но ей не разрешили, потому как не ознакомила с содержанием комиссию. «Из публики», «из народа» на народном празднике петь частушки без резолюции нельзя, так ей объяснили.