Венок раскаяния

Параллельно с этим сюжетом развивался другой. Пла­нировались шесть моих очерков «с продолжением» о евпаторийском морском десанте. После настоятельных и неожиданных рекомендаций со стороны (именно со сто­роны — не «сверху») решили публиковать два. Сокращать втрое? Была суббота, назавтра я уезжал в отпуск. Я знал, Толя очень занят, у него никак «не шла» бахмачская история, он мучился. Но выхода не было, я позво­нил: «Толя…» .— «Приезжай прямо сейчас». Было около двух дня. Мы просидели семь часов (он не поднял головы от стола). Вечером, усталый, он сказал: «А сейчас я тебе отомщу. Посмотри, как думаешь, можно так начать?» Он дал мне две странички, это было начало очерка о бахмачской семье, о злополучном автомобиле…

Вот, оказывается, как. Он отдал мне не просто весь субботний рабочий день, оказывается, он только-только нащупал тему, сюжет, только набрал высоту… Все отста­вил, бросил.

Перед уходом, около девяти, мы еще успели глянуть конец фильма. Показывали «Берегись автомобиля».

Он так и назвал свой очерк.

Как оказалось, редактор вернулся ровно на год. И снова Аграновский прощается с ним. Зашел в кабинет с грустной улыбкой.

— Поскольку вы снова не главный редактор, могу сказать вам совершенно прямо: вы хороший человек.

Это было в пятницу. Он и не подозревал, что живет последние часы.

Л. Н. Толкунов, Председатель Совета Союза Верхов­ного Совета СССР, бывший главный редактор «Изве­стий»: «С ним было интересно работать. Он стремился докопаться до сути самой сложной сейчас проблемы раз­вития и управления экономикой. Он был вровень с любым самым крупным хозяйственником, с любым спе­циалистом, с которым беседовал. Он заставлял читателя размышлять вместе с ним и вместе с ним делать выводы — это высший класс публицистики».

* * *

И в журналистике можно устроиться. Слышу еще нередко: «Вот Сережа решил новую квартиру обклеить: репортаж с обойной фабрики дает». «Вот наш общий знакомый решил, видно, машину менять: читай…»

При чем здесь блудные сыны журналистики? Ведь речь совсем о другом? Просто я слишком часто, иногда не без упрека, слышу: «Вот вы, журналисты…» Как о струганых болванках. Но ведь журналисты — разные, от нуля до бесконечности, как сказал один коллега. Даже не от нуля — от минуса. Есть журналисты, позволяющие себе иметь «разработчиков» — людей на побегушках, которые делают всю черновую работу, готовят фактиче­ский материал, присутствуют в судебных заседаниях и т. д. А потом уже метр, на всем готовом, берет в руки драгоценное перо. Это то же самое, что поручить чужой женщине родить твоего ребенка (мысль — Корчака, сказанная по иному поводу).

И есть Аграновский. Когда он писал о летчиках-испы­тателях, то сам катапультировался (хотя и на наземном стенде, но перегрузки очень большие). В другой раз в водолазном костюме спустился на дно моря. Хотя, как раз он-то мог бы ничего этого и не делать — он брал глуби­ной мысли.

«Вы — журналисты…» Тут, конечно, много порчи и со стороны. Как же надо было маститому кинорежиссеру унизить, обессмыслить, обезглавить того же, скажем, Аграновского, чтобы легкомысленный, неправдоподоб­нейший фильм, салонный фильм так и назвать — «Журналист».

После публикации Аграновского ведомства, министер­ства и более ответственные инстанции принимали важней­шие решения. А он сам по себе был беспомощен, как ребенок. Друзья затеяли как-то поездку за костюмами (слух: «где-то что-то выбросили»), он обрадовался: я с вами, нигде — ничего, понимаешь… Вернулись пустые.

У него была единственная знакомая продавщица — та мороженщица возле дома.

Хорошо, что и вся семья не была избалована, жена никогда не носила дорогих нарядов, дети не просили джинсов за двести рублей. Жил всегда более чем скромно. Когда родился в 1954 году Алеша, они втроем ютились в двенадцатиметровой комнате коммунальной квартиры — семнадцать (!) соседей: дом — бывшее учре­ждение. Когда в 1957 году родился Антон, они, уже вче­твером, жили в этой же комнатке, Антон спал на сту­льях.

Ему исполнилось тридцать шесть лет, когда он полу­чил отдельную (двухкомнатную) квартиру (до «Изве­стий»).

Не любил, просто не умел просить: боялся, не хотел быть и не был никогда ничьим должником. Настаивать, и решительно, мог, если только речь шла о строках. В отличие от многих, в том числе и людей, им уважаемых, никогда не стремился ни к какой должности, не завидовал ни одной из них. Должности приходят и уходят еще при жизни, а остаются — строки.

О чем, кстати, были его самые первые, юношеские строки. Кажется, о Доме журналиста. Репортаж. Этот же Дом оказался и последним учреждением, где он побывал. Пришел, сказал, что хотел бы отдохнуть нынешним летом в Венгрии, на Балатоне (есть там у журналистов свой дом). Мелкий служебный голос ответил: «Нет. Вы уже однажды отдыхали в Болгарии, в Варне…»

Просить не умел. Извинился, ушел.

В Варне он действительно был. Двенадцать лет назад.