Венок раскаяния

А потом и весь поселок Шумный замер. Добывались показания. Жена Хомченко уехала в отпуск, он остался с маленькой девочкой, и в этот момент Озерчук, он ока­зался большим психологом, арестовал отца — на три дня, на большее не было прав. Парторганизация, поселковый Совет, все жители поселка умоляли следователя подождать: именно через три дня вернется жена.

— Ничего, соседи покормят.

Кормили, по очереди ночевали.

В семье Нефедовых 27 ноября 1975 года ожидался праздник. И именно на этот день «психолог» Озерчук прислал из Владивостока повестку: явиться.

Когда после довольно вежливой беседы следователь аккуратно, двумя пальчиками вынул из-под бумаг листок с гербовой печатью и любезно попросил: «Распишитесь», у Нефедова пересохло во рту. Не глядя на лист, он понял: арест.

— Можно… воды?

Вошел маленький сержант, отдал Озерчуку честь.

— Заберите арестованного.

— Руки за спину! — скомандовал сержант.— Вперед!

На улице их ждала «Волга» и еще один конвойный. Нырнул в машину конвойный с улицы, сержант подтол­кнул Нефедова и сел с другого края. Машина резко рва­нула.

Их завезли в милицию, Нефедова обыскали и поса­дили за барьер. Привели какого-то окровавленного пья­ного, который матерился, и посадили рядом. Вошел человек в штатском, дежурный вскочил, приветствуя его. Штатский презрительно оглядывал Нефедова: «Хорош, гусь! Хор-рош!».

Потом дежурный повел Нефедова в туалет и встал за его спиной. Сняли отпечатки пальцев. «Машина подана?» — «Подана».— «Документы готовы?» — «Готовы». Подошел милиционер: «Руки назад». Щелкнули наручники.

Через решетки на окнах он рассеянно смотрел, где его везут: подъем, спуск, подъем, поворот. Все было незнакомо, хотя город знал. Просигналил зуммер, откры­лись и закрылись за ними ворота, конвой сдал оружие, открылись другие ворота. У Нефедова отобрали галстук, ремень, шнурки. Дежурный майор глянул на него и ска­зал жалеючи:

— Отведите, где народ, а то он человек интелли­гентный.

…В камере оказалось человек пятнадцать — наголо остриженных, небритые, в татуировках. «Статья?» — спросил его кто-то хрипло. Он отозвался. «А-а, хозяйственник», — к нему потеряли интерес, спросили только: «Курить есть?» — «Не курю».

Нары были заняты. Он снял пальто с каракулевым воротником, которое купил совсем недавно в Москве, когда был на курсах, постелил его на грязный бетонный пол и, когда лег, почувствовал облегчение, ему стало хорошо, даже радостно, и он чуть не засмеялся, разгля­дывая камеру.

Через час ему стало страшно, его начала колотить лихорадка. Жизнь кончена. Что станет с матерью, детьми? Дрожа, волоча пальто, Нефедов забился под нары, в угол.

Было около двенадцати ночи, заканчивалось 27 ноября.

В этот день был юбилей их свадьбы с Тамарой. Десять лет.

…Главного инженера Хомченко Озерчук снова арестовал через месяц, 26 декабря. В день рождения жены.

Об аресте мужа Тамара случайно узнала в поселке от знакомой, та была во Владивостоке.

— Я сначала не волновалась, я-то знала, что Нефедов мой рубля не возьмет. Поехала к Озерчуку, не одна, с подругой. Спрашиваю: «Что Нефедову грозит?» — «Высшая мера». Тут подруга не выдержала: «Как вы можете! Следствие не закончено!» Потом я к Гужавину пошла, к краевому прокурору. Что ж, говорю, надо было обяза­тельно Нефедова арестовывать? Что он, с ножом у дороги стоял? Он больной, у него камни в почках, радикулит. А Гужавин отвечает: «Он знал, на что шел». Сказал бы: виноват — получит по заслугам, не виноват — отпустим, я была бы спокойна.

У Нефедовых две девочки — три годика и восемь лет, и у Хомченко две девочки — пять и восемь. С женой Хомченко по очереди ездили во Владивосток, возили передачи. Ехать — ночь.

— Почему-то мы с Женей думали, что наши мужья в одной камере сидят. Одна едет, а другая за четырьмя девочками смотрит. Я только в поезде плакала, а дома — нет: дети. Я им сказала, что папа в больнице, вам нельзя, меня и то не пускают. Нам действительно свида­ния не разрешали, я поднималась на сопку — далеко, думала, может, меня Нефедов увидит…

Никак не мог увидеть жену Павел Александрович — окна закрывали снаружи жалюзи из рессорной стали, если очень низко нагнуться, можно увидеть клочок пустого неба. Часто слышалось воркованье, это на окна садились голуби. Заключенные подкармливали их хлебом, голуби привыкли, можно было, просунув пальцы, потро­гать живые ноги невидимой птицы. Иногда зэки доста­вали железяку, отгибали жалюзи сквозь решетку, и можно было увидеть кусочек улицы, автобусную оста­новку. Но приходила охрана, и заключенный с электро­сварочным аппаратом все снова заваривал.

По вечерам и ночам от сопки кричали женщины: «Коля!», «Витя!», «Саша!». Ему казалось «Паша», и голос знакомый. Тот, кто узнавал голос, поджигал газету и опускал под жалюзи факел. С улицы кричали: «Вижу, зажги еще!». Голос срывался и смолкал, все знали: пла­чет. Самые отчаянные крики среди ночи неслись из тюремного двора, когда увозили по этапу или в зону: «Клава!» — «Слышу!» — из чьей-то камеры. Потом — щелк, лязг, дверь машины закрывалась, и невидимое миру тюремное знакомство обрывалось.