Венок раскаяния

Не рассчитали: не учли самой малости — человече­ского достоинства.

Первое, что сказал мне при встрече заместитель про­курора РСФСР Николай Семенович Трубин, автор ответа в редакцию:

— А что, какая разница, как освобожден? Все равно ведь не работает.

Потом: — Хорошо, а что теперь делать? Давайте нам его письмо, мы разберемся.

Ославили, значит, на всю страну, а «разбираться» один на один?

Снова побывал я в Бечевинке. Зашел в дом покой­ного председателя колхоза. Нину Ивановну, жену, не застал: в Череповец переехала с детьми. Дверь открыла старушка, чья-то мать.

   — Ее? — спросил я.

   — Его, — сказала она и заплакала.

Живет одна, но ей помогают, и дрова, и газ в балло­нах — все есть. Соседи у нее замечательные. Я о Бече­винке мнения не изменил, но соседи, правда, хорошие — новый председатель колхоза Семенов с семьей. Те три месяца, когда все шло к развязке, он, к сожалению, был в отъезде — на курсах. Нина Ивановна позвонила Семе­нову-старшему, отцу: Женю ранили (она еще не знала, что убили), Шипунов под окном. И Иван Васильевич, ему за шестьдесят, бывший фронтовик, разведчик, кинулся к дому Степановых. Все следующие ночи — их много было — Нине Ивановне с девочками страшно было одним в доме, и Иван Васильевич оставался у них ночевать.

Надежные люди всюду есть.

Здесь, в Бечевинке, яснее, чем прежде, думалось о несчастьях и бедах, которые случаются чаще не потому, что кто-то ненадежен, или неспособен, или просто дурен, а потому, что мы не знаем об этом. Человек выдает себя не за того, кто он есть. Иногда ничего праведного, ни заинтересованности, ни желания — все видимость. Вместо дела — видимость дела, вместо цели — види­мость цели. Ведь знай мы заранее, чего стоил ленивый и трусливый участковый милиционер Васюков со всей своей опергруппой захвата, — жив, жив был бы предсе­датель колхоза.

Побыл я и на могиле Степанова. Ухоженная, опять сноп хлебных колосьев, уже нынешнего, недавнего уро­жая, памятник аккуратный.

…Ах, какой был бы памятник ему от нас, от всех, самый прочный и светлый, если бы сейчас, после его гибели, мы не лгали друг другу!

И главное — зачем? В очерке ни словом не упомина­лась прокуратура, и редакция не ждала от нее никакого ответа. Показать, что прокуратура не в стороне от этой шумной истории? Но мы знаем: прокуратура стоит на страже законности у последней черты, и авторитет ее в нашем обществе совершенно не нуждается в искусствен­ной поддержке.

Как же нужно не уважать орган печати, чтобы соста­влять такую классическую отписку — от первого абзаца до последнего. Но ладно, газета — пусть, тут не до ведомственных обид, как же нужно не уважать само дело, которому ты служишь. Честь и достоинство челове­ческой личности, на страже которой должна стоять про­куратура, от прокуратуры же, точнее от некоторых ее работников, приходится защищать.

Самое настораживающее — в том, что сделано все было с легкостью, без всякой нужды. В таком случае может быть, и лучше, что дело коснулось имени, а не судьбы.

Кого обманываем мы, создавая видимость работы вместо работы, видимость цели — вместо цели?

Кого обманываем мы?

Себя.

Что понравилось мне в письме Потемкина — просто­сердечие: «Прошу Вас изыскать возможность в публич­ной реабилитации, если не в вашей, то в областной газете «Красный Север» или районной «Новый путь»,

Ему и перед местными журналистами неудобно, он, Потемкин, ведет в газете внештатный юридический отдел. Еще руководит секцией в районном Совете ветера­нов войны. Еще он — заместитель секретаря первичной парторганизации нарсуда и прокуратуры. Перед ними, коллегами, тоже как-то неловко. Еще Потемкин — депу­тат райсовета.

Да просто перед соседями неудобно.

Мы идем с Потемкиным по вечернему Белозерску, он мне рассказывает, а я все смотрю на его левую ногу. От ходьбы она к концу дня опухает. Все эти десятилетия.

Виталий Васильевич — инвалид войны.

…Начались зимние школьные каникулы 1943 года, когда он, десятиклассник пришел в военкомат. Было ему тогда семнадцать.

А всего из Белозерска уходило их в тот день три­дцать шесть человек. Тридцать шесть мальчиков. Ухо­дили почти безвозвратно.

Юный Потемкин еще учился на курсах в пехотном училище, когда старший брат его Николай, десантник, погиб. Отец, получив похоронку, умер. Остались мать и пятеро сестер.

Курсы были ускоренные, он вышел рядовым и все звания получал в боях. Первые бои — под Харьковом, на третий день он, пулеметчик, был ранен осколком мины в левый локоть. Это было в августе сорок тре­тьего. После медсанбата — снова бои, форсировал Днепр. И снова в августе, сорок четвертого, под Бухаре­стом, его опять ранило. Он, уже лейтенант, командовал ротой. Брали высоту, и пулеметной очередью ему про­било левое колено, плечо и правую руку. Солдаты тащили его на плащ-палатке под огнем пять километров.

Медсанбат в Румынии, госпиталь в Бельцах. Ему хотели ампутировать ногу, но он не дал.

Домой приковылял: в правой руке костыль, в левой — палочка. Единственный мужчина в доме. Раны еще долго открывались.

   — Когда было тяжелее всего?