Вера и личность в меняющемся обществе. Автобиографика и православие в России конца XVII – начала XX века

В свою очередь, книжные элементы в дневнике о. Фоки связаны прежде всего с его семинарским образованием. Это в первую очередь славянизмы («еще сущу ми на одре», «достигох», «восхотел бы и аз» (с. 544)), среди которых особую группу составляют библеизмы (например, выражение «братия мои возлюбленные» (с. 543), характерное для языка апостольских посланий; фраза «лядвия наша ‹…› наполнились поругания» (с. 551), восходящая к строке из 37-го псалма и тому подобные). Кроме того, в дневниковых записях встречаются заимствования из западноевропейских языков («фриштык», «рекогносцировка», «иллюминация», «лиокай», «ergo»), профессиональные выражения духовной среды («литургисать») и языковые штампы, близкие канцеляризмам («изъявил согласие», «вследствие чего»). Следует отметить наличие сложных синтаксических конструкций («узрел там животрепещущих щук, заготовляемых на фриштык для владыки, имеющего завтра служить литургию и завтракать» (с. 545)), которые традиционно считаются признаками «семинарского стиля»[659]. Наконец, в дневнике о. Фоки Струтинского появляются поэтические образы («К нему навстречу шел зарумяненный восток» (с. 544)) и даже зарифмованное предложение («солнце на небе сияет, а грязь в моих сенях воняет» (с. 545)); возможно, они восходят к характерному для духовного образования увлечению стихотворством[660].

Как мы уже упомянули, обе языковые стихии – разговорно-народная и книжная – сосуществуют в дневнике о. Фоки, соединяясь иногда в соседних фразах или даже в одном предложении, например: «сопты ‹…› да вытирать пот с чела» (с. 546); «Умилительно просила меня, – как можно, и себя поберечь, и ее сынуня от того, чтобы лядвия наша не наполнилася поругания, яко же в знаемых ею местах и лицах» (с. 551). Такая разностильность является, как мы отметили выше, сословным признаком, а также двойным свидетельством – близости клира к народу и в то же время его превосходства над ним – но это и сознательный прием, используемый диаристом для достижения комического эффекта и тем самым создания определенной дистанции по отношению к описываемым событиям[661]. Это свидетельствует как о развитом языковом чутье автора, так и о высоком уровне его самосознания, как признаке модерной индивидуальности, а также способности к критической оценке самого себя, окружающей действительности и, в определенной мере, даже сословной субкультуры духовенства. Диарист в состоянии отметить собственную излишнюю озабоченность бытовыми вопросами и с помощью иронии выразить свою дистанцию к сложившейся ситуации. Например, уже упомянутое описание уборки в храме сопровождается таким комментарием о. Фоки: «Побачивши таке безладье, я подумав соби, гришный: ну що як владыка до нас рум (сейчас нагрянет) и застане в циркви нас с пидтыкаными жинками?.. От-то реготу (хохоту) богацко буде!..» (с. 552).

Столь же метко и трезво, хотя уже менее юмористически, пишет о. Фока о своей усталости, вызванной приездом архиерея суете:

Я бегал… или, лучше, – я стоял… меня гоняли, – шептали: «скорей, скорей, у вас владыка будет пить чай!» Певчие и дьяконы приставали: «просите, просите владыку, чтобы у вас остался ночевать на покое». А я себе, запыхавшись, думаю: где там просить ночевать, когда у меня полны сени грязи, и на дворе грязь, и в комнатах теснота и неисправность? (с. 545–546),

взятках архиерейской свиты:

Когда его преосвященство изъявил согласие пить чай, то я, испросив у него благословение, пустился во всю прыть в Фасову, а за мною в погоню дьяконы и певчие в двух экипажах, за обычным ялмужным (нищенским) побором, которое и получили от меня (с. 548–549),

и, наконец, о совместной выпивке клириков после окончания визита: «По выезде свиты ‹…› мы принялись доставать бутылку мадеры и чай с пуншем» (с. 546); «Тут-то мы, отощавшие, принялись в двенадцать часов в доме отца Иакова подкрепляться ‹…› Напились до избытка и, дремля, в шесть часов вечера уехали» (с. 547).