Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

нравственная высота приписывается ему!" Писали книгу и думали: "Это мы описываем такого человека,

которому все должны удивляться". Не предвидели, кто писал книгу, не понимают, кто читает её, что

нынешние люди не принимают в число своих знакомых никого, не имеющего такой души, и не имеют

недостатка в знакомых и не считают своих знакомых ничем больше, как просто-напросто нынешними

людьми, хорошими, но очень обыкновенными людьми". Что же то за "книга"? Автор не вполне точно

цитирует книгу пророка Исайи: "Ему назначали гроб со злодеями, но Он погребён у богатого, потому что

не сделал греха, и не было лжи в устах Его" (Ис. 53,9). Это то место, где содержится прямое пророчество о

грядущем Богочеловеке. Вот они, "новые люди". Обыкновенные, как ... Христос. А Рахметов — выше. Или

тут обожение совершается прямо на глазах?

Нетрудно разглядеть, что в романе Чернышевского облик особенного человека внешне строится по

канонам христианской аскетики. Вообще понятия "святой, пророк" и т.п. обильно используются при

разговоре о революционерах, о положительных (с позиции того, кто говорит) героях истории. Они

используются в литературе, искусстве, публицистике, в социальной науке — вплоть до наших дней. Не

случайно последователи Чернышевского в своей прокламации дали парафраз известных слов Спасителя:

"Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает" (Мф. 12,30).

В прокламации: "Помни, что кто тогда будет не с нами, тот будет против; кто против — наш враг, а

врагов следует истреблять всеми способами".

Так зримо проявляется в данном сопоставлении мысль, возводимая к Блаженному Августину:

дьявол — обезьяна Бога. Но здесь — страшная обезьяна. Слишком очевидна здесь разница между

полнотою Истины и тоталитарными притязаниями на истинность бесовского деяния.

Одним из излюбленных устойчивых шаблонов, какие обычно обнаруживаются во внешнем облике

революционера, всегда был и остаётся: аскетизм жизненного уклада, обезьянье подражание христианским

подвижникам. Конечно, это идёт от остатков религиозного мироощущения, тлеющего в подсознании

любого человека. Но в данном случае можно говорить о формировании новой безбожной религиозности, то

есть о системе мировосприятия со всеми внешними признаками религии, кроме веры в Бога. Одним из

творцов этого нового революционного вероисповедания стал, несомненно, Чернышевский. Он

героизировал облик борца за счастье человечества, придал ему черты аскетической святости — и в романе,

и в собственной жизни. Неслучайна же реакция солдат-конвоиров ("это святой!") — Чернышевский из

самого себя создал образ революционного аскета.

В романе всеми чертами революционной "святости" он наделил своего особенного человека. Но в

аскетизме революционера, в отличие от иноческого аскетизма, проглядывает жесткий рационализм.

Бесспорно: аскетизм революционера осуществляется не ради сокровищ на небе, но исключительно ради

земных благ. Собственно революция — как бы возвышенно ни мыслилась она своими приверженцами —

всегда направлена к земному, чувственному, материальному. Само упоение революционной борьбой —

наслаждение, доступное аскету-революционеру. Блаженство, воспетое многими поэтами, есть также земное

сокровище, своего рода проявление утонченного душевного гедонизма, понятного, быть может, немногим,

но вожделенного для особенных людей.

Революция создаёт возможность власти, и это может быть вожделеннее всех материальных благ.

Недаром же деспоты в подавляющем большинстве вели аскетический образ жизни, хотя бы внешне.

Революция позволяет человеку самоутвердиться — и тем творит иллюзию осмысленности бытия. В

революции её совершители могут ощутить себя даже не сверх-человекам и, а сверх-апостолами, "солью

соли земли". Эти-то люди, не очистившие души свои мнимым аскетизмом, но возомнившие себя некими

высшими сущностями — они всю свою похоть любоначалия сжимают до вопроса: что делать?

Эвдемоническая культура не может дать ответа иного, нежели единственно имеющий для неё

смысл: стремиться к счастью. К счастью — насколько возможно более полному, абсолютному и

всеобщему. И ведь не случайно, едва утвердившись в общественном и личном сознании и подсознании, эта

культура начала производить утопические мечтания о таком абсолютно счастливом устроении всеобщей

жизни. Мечтания Чернышевского стоят в одном ряду со всеми прочими утопиями, но и выбиваются из

этого ряда. Русский революционер предлагает, как ему представляется, реальный путь к достижению

всеобъемлющего счастья, увязывая свою программу с революционными преобразованиями. Притом он

видит необходимость осуществления революции на двух уровнях: на уровне сверх-апостолов революции и

на уровне обыкновенных, "честных и добрых" людей.

Что делать "сверх-апостолам"? Уничтожать зло прежде всего и создавать благоприятные