Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

пример для ищущего движения ума! Разве это не мертвецы? Разве не спят они всю жизнь сидя? Чем я

виноватее их, лёжа у себя дома и не заражая головы тройками и валетами?.. Я не вижу нормальной жизни в

этом. Нет, это не жизнь, а искажение нормы, идеала жизни, который указала природа целью человеку..." К

слову, очень похоже на тот вывод, к какому пришёл прежде и Адуев-младший.

Чтобы разгадать суетность этого жизненного мельтешения, необходимо быть всё же не вполне

заурядной натурой, однако на большее ни один "лишний человек" оказывается не способным.

Сознание суетности своих стремлений ввергает человека, способного к таковому сознанию и

острейшему переживанию его, но ни к чему более, — в неизбежную праздность, то есть в отвращение от

суеты. Праздность Обломова — не патологическая лень (стоит ему, пусть ненадолго, обрести смысл в

своём существовании, и он преображается разительно, являя себя вполне энергичным человеком), это

бездействие по убеждению, по отвращению от суеты. Но каковы бы ни были причины, праздность остаётся

праздностью.

Дух же праздности влечёт за собою дух уныния — эта святоотеческая мудрость русской

литературой освоена со времён Пушкина основательно. Уныние может проявлять себя различно: у Онегина

оно оборачивается хандрой, у Обломова превращается в лень. Обломовщина есть своеобразное проявление

духа уныния.

В "Обыкновенной истории" ощущение суетной бессмысленности бытия рождает в душе жены

Петра Ивановича Адуева, Лизаветы Александровны, полнейшую апатию и верное угасание жизненных сил.

Гончаров недаром утверждал, что все его романы едины содержанием: обломовщина проявилась уже в

первом его романе, ненадолго у младшего Адуева, но ярче всего именно в характере его доброй

покровительницы. Различия же этой черты у Адуевой и у Обломова определены индивидуальными

различиями их неповторимых характеров. Общее у обоих можно определить как мучение души, не

знающей, где найти приложение своим силам. Такую муку раньше других начинают чувствовать тонкие и

честные натуры, а Обломов среди них.

Обломов нравственно чист, но полнота духовных стремлений ему неведома. Ещё одно

подтверждение, что нравственность не есть духовность. Важнейшим для понимания натуры Обломова

становится описание его молитвенного порыва: "В горькие минуты он страдает от забот, перевёртывается с

боку на бок, ляжет лицом вниз, иногда даже совсем потеряется; тогда он встанет с постели на колени и

начнёт молиться жарко, усердно, умоляя небо отвратить как-нибудь угрожающую бурю.

Потом, сдав попечение о своей участи небесам, делается покоен и равнодушен ко всему на свете, а

буря там как себе хочет".

Обломов способен на первый шаг смиренного обращения к Богу: он сознаёт, что судьба его одними

собственными усилиями не может установиться. Но Бог ждёт от Своего создания соработничества,

волевого участия в жизненном движении, а не фатализма в духе уныния. Обломов оказывается не в

состоянии совершить волевое духовное движение и праздно бездействует. Так, несомненно, проявляется

неполнота веры в человеке, и эта-то неполнота становится сущностной причиной обломовщины. Все

добрые свойства натуры человека пропадают втуне. Обломов, по сути, зарывает данные ему таланты (Мф.

25, 15—30).

Ту же самую обломовщину, но иначе проявленную, видит внимательный читатель и в других

персонажах романа. Не в меньшей степени она поражает и Ольгу Ильинскую с Андреем Штольцем.

Внешне такое утверждение может показаться абсурдным. Сами бы они с презрением отвергли подобное

обвинение. Попытаемся доказать.

Ольга, вознамерившаяся воскресить и спасти Обломова, не задумавшись, имеет ли она на то

потребные внутренние силы, предаёт его в самый решающий момент именно из-за своей несознаваемой

душевной обломовщины. Если Илья Ильич больше ленится телом, то Ольга — душой. От общения с

Обломовым, от его любви, от его "спасения" она ожидала, прежде всего, некоего внутреннего комфорта,

утонченных душевных удовольствий, но стоило ей почувствовать, что их отношения начинают

выстраиваться не по тому шаблону, какой она лелеяла в душе, как она тут же отказывается от "подвига",

хоть и претендовала на него прежде в душевной гордыне.

Что мог он ей дать? А что может дать умирающий больной, требующий лишь самоотверженного

ухода за собой и не обещающий никаких душевных наслаждений? Он может дать возможность проявления

подлинной любви — и что можно дать более душе человеческой? Ей мало этого? Она же хотела получать,

но оказалось, что нужно тратить: душевную заботу, тепло, внутренние усилия. И она немедленно

отступилась. Впрочем, чего она ищет, она не знает толком сама. Все её томления по чему-то неведомому и

неопределённому всего лишь самообман, ибо стремления её рождают в ней всё ту же ... хандру. "Вдруг как