Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

будто найдёт на меня что-нибудь, какая-то хандра... мне жизнь покажется... как будто не всё в ней есть...",

— признаётся она Штольцу. Начиная с Добролюбова, все справедливо указывают на сходство между

Обломовым и Онегиным — теперь можно бы разглядеть родство хандрящих Онегина и Ольги Ильинской.

Штольца всегда противопоставляли Обломову, хотя и различно в разные времена оценивали

штольцевскую немецкую деловитость, практицизм, внутреннее равновесие. Не один Гончаров, но и

Тургенев с надеждой поглядывал на негромких, но надёжных деятелей такого типа, должных обновить

российскую действительность. Лежневу-Лаврецкому-Соломину в тургеневских романах близко

триединство Пётр Адуев-Штольц-Тушин у Гончарова.

Штольцы — молодцы. От них и впрямь много проку в реальной жизни. Они именно реалисты. Их

стараниями множатся сокровища земные. Но душевности в них порой недостаёт, и о духовном при них (и

про них) говорить как-то не с руки. Они размеренны и теплохладны. Они честны, но строят свою жизнь в

той системе, где Бога нет, вернее, где Он есть ровно настолько, насколько необходимо для

благопристойного соблюдения нужных обрядов и успокоения души некоторою видимостью духовных

потребностей. Таковы многие и многие в этом мире. Они не терзаются невозможностью отыскать цель в

жизни, ибо давно устоялись во мнении о такой цели. Примечательный диалог состоялся у Обломова со

Штольцем:

— Так когда же жить? — ...возразил Обломов. — Для чего же мучиться весь век?

— Для самого труда, больше ни для чего. Труд — образ, содержание, стихия и цель жизни, по

крайней мере моей.

Для Штольца невозможен вопрос Обломова: а жить когда? Это для Обломова труд и скука —

синонимы, потому что Обломов способен догадаться, что труд, какой ему навязывают, чаще всего лишь

пустая суетность. Для него нужна хоть какая-то видимость цели, пусть и весьма заурядного свойства.

Штольц, превращая сам труд в цель жизни, эту жизнь тем и обессмысливает. И в этом обессмысливании

жизни таится разгадка духовной обломовщины Штольца.

Итак, мы видим, как безверие или недостаток веры, ущербность веры рождают полное бездействие,

становящееся оборотной стороной уныния, либо — лихорадочный труд при полной неспособности

мужественно противостать всем нелёгким и страшным вопросам бытия. Безверие рождает обломовщину в

разных проявлениях. И никакими революционными преобразованиями "заедающей среды" этого не

преодолеть.

С иным, неожиданным вариантом обломовщины мы сталкиваемся в третьем романе Гончарова — в

"Обрыве" (1869).

Борис Райский — художник-дилетант, декларирующий свободное следование страстям. Гончаров

совершил художественное открытие, показав, какую опасность для личности и для общества таит активное

существование подобных натур.

Райский наделён от Бога несомненным творческим даром и ярким образным мышлением. Но

всякий дар, а особенно дар творческий — высший дар Создателя Своему творению — требует от человека

ответственного соработничества. Иначе, как и все прочие дары Божии, этот дар может быть обращён

человеком и во зло. Ранее уже говорилось, что без должного смирения (а соработничество Богу

предполагает именно смирение) человек в гордыне начинает сознавать себя самостоятельным творцом,

едва ли не равным Творцу, наделившему его, человека, творческим даром. Этот дар начинает сознаваться

художником как его собственное, самоприсущее ему, замкнутое в себе достоинство, неиссякаемый

источник гордынного самоутверждения.

"Погибели предшествует гордость, и падению — надменность" (Притч. 16,18).

Райский отвергает все попытки сдерживать необузданность натуры. Жизнь даёт Райскому должный

урок: он оказывается несостоятельным как подлинный художник. Но урок остался неусвоенным.

Лень, обломовщина определяет тяготение к мнимой свободе творчества, и в таком тяготении —

мощнейший источник стремления и к необузданной свободе вообще, понимаемой как ничем не

сдерживаемое выявление человеческих страстей. Райский следует этому шаблону с заурядным

послушанием: "Страсть — это постоянный хмель, без грубой тяжести опьянения, — продолжал он, — это

вечные цветы под ногами. Перед тобой — идол, которому хочется молиться, умирать за него. Тебе на

голову валятся каменья, а ты в страсти думаешь, что летят розы на тебя, скрежет зубов будешь принимать

за музыку, удары от дорогой руки покажутся нежнее ласк матери. Заботы, дрязги жизни, всё исчезнет —

одно бесконечное торжество наполняет тебя — одно счастье глядеть вот так... на тебя... (он подошёл к ней)

— взять за руку (он взял за руку) и чувствовать огонь и силу, трепет в организме..."

В постижении жизни, всей её сложности Райский возносит страсть над религией.

Святые Отцы всегда предупреждают о губительном действии страстей. Святитель Тихон Задонский

утверждал непреложно: "Страсти есть внутренние идолы в сердце человека... Страстолюбие есть