Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

стремлением к материальной выгоде, метания человека в хаосе житейских коллизий. И к какому бы итогу

ни пришёл тот или иной персонаж его произведений, автор неизменно остаётся строгим судией,

применяющим ко всем непреложные нормы христианской морали.

Среди излюбленных тем драматурга — столкновение хищных натур с жертвами их корысти и

вероломства. Название одной из пьес — "Волки и овцы" может быть отнесено к большинству созданий

Островского, в которых анализ всякой ситуации раскрывает её прежде всего на уровне этическом.

С конца 50-х годов связь Островского со славянофилами ослабевает, но и революционно-

демократическими соблазнами он не обольщался. Писатель был для того достаточно трезв умом. Свой

идеал он искал в особенностях народной жизни. Не устоял однажды и перед поэтизацией языческой

природной стихии, какая почудилась ему истиною именно народного бытия — в драме "Снегурочка"(1873).

Кажется, Островский первым сделал попытку отыскать национальные корни русской стихии именно в

дохристианском язычестве (позднее многие мнящие себя патриотами станут на такой путь). Островского

здесь привлекла скорее некая над-религиозная лиричность старинных обрядов и чувствований.

Драматург превознёс полноту жаркой страсти, сопряжённой с поклонением Яриле-Солнцу, над

поэтически-бесплотной любовью, которую олицетворяет хрупкая и невечная Снегурочка. Но что есть культ

Ярилы? Святитель Тихон Задонский говорил о том так: "Не князя ли века сего прелесть сия есть, которою

помрачает душевныя бедных людей глаза, чтобы им не увидеть света истины Христовы? (2 Кор. 4,4). Я вам

точно говорю и засвидетельствую, что праздник сей есть праздник бесовский, и точно смердит

идолобесием. <...> А где праздник бесовский, тамо бесу жертва приносится, тамо бес почитается; а где бес

почитается, тамо честь Христова повреждается, тамо "имя Божие хулится". Такое-то от христиан Христу

благодарение?". Вряд ли о том задумывался сам автор "Снегурочки".

Всё-таки критический пафос по отношению к социально-нравственной жизни преобладал в

произведениях Островского: его персонажи толкутся, кружатся, болезненно гоняясь за разного рода

сокровищами земными, не только материального, но и душевного свойства, и всегда и всюду подстерегает

их внутренняя пустота, ибо душа способна испытать полноту бытия только питаемая сверху, из сферы

духовной. При всём разнообразии событий, обстоятельств и столкновений, даже при неисчерпаемости

конкретных проявлений такого суетного кружения коренная суть его неизменна и неистребимо

однообразна. Можно погрузиться в стихию этого однообразного многообразия, и конечный вывод из

любой истории на предельном уровне обобщения окажется всё тем же: суета и томление духа.

Но на "Грозе" следует сосредоточить внимание особое: художественной интуицией драматург

постиг важнейшие закономерности духовного бытия, преподав современникам слишком жесткий урок.

Впрочем, они урока не восприняли, просто не поняли. Для духовного урока необходимы духовные

критерии восприятия; критики и знатоки (тем более внимавшая им публика) выше душевного уровня

подняться не желали, утратив к тому и навык.

Гроза в драме есть страх Божий — не что иное.

Разумеется, это символ, отражающий через конкретность явления сущностные законы бытия.

Символическое наполнение понятия раскрывается в словах Дикого, внешне грубых и "тёмных": "Гроза-то

нам в наказание посылается, чтоб мы чувствовали, а ты хочешь шестами да рожнами какими-то, прости

Господи, обороняться". Просветительское сознание, олицетворённое фигурой Кулигина, надеется

противопоставить сущности духовного уровня достижение научной мысли — попросту громоотвод. В

словах Дикого, несмотря на всю дремучесть этого персонажа, даётся на подобное притязание ответ вполне

точный и даже духовно глубокий. Дикой выражает не сознаваемое им духовно, но нутряное, стихийное

восприятие грозы, от которой не защититься железными штырями, ибо он, как и все прочие персонажи,

ощущает свою погруженность в мир греха, тёмных страстей и вожделений. Переживанием грозы

наполнено существование этих людей на всех уровнях, вплоть до бытового житейского, когда страх

перерождается в вечную боязнь перед всеподавляющею волею хранителей старых устоев.

Чем больше мы знакомимся с миром кабановых и диких, тем более убеждаемся: это царство тьмы.

Но не той тьмы, какую одолеет просвещение прогрессом: оттого, что Дикой уразумеет полезность

громоотвода, а Кабаниха отважится проехаться по железной дороге — что в них измениться? Это лишь

иллюзия просветителей, будто научное знание облагораживает нравы.

Тёмное царство темно прежде всего опорою на власть денег. Дикой может куражиться, сколько

душа пожелает, именно силой той власти. Но вот над Кабанихою нет его грозы, ибо деньгами её не

перешибить.