Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

жизни, эпохи любой поиск обречен если не на блуждания в лабиринте, ведущем неизбежно в тупик, то

непременно на неполноту основных обретений и выводов. Художник может предпринять такое

религиозное (что для нас является синонимом православного) осмысление сознательно, может и не

сознавать того, давая, вне зависимости от собственных стремлений, обильный материал для

самостоятельной внутренней работы в душах тех, к кому обращено его эстетическое постижение бытия.

Вообще самостоятельное сопоставление любого художественного материала с вероучительными истинами

Православия мы должны проводить всегда, какие бы идеи ни пытался внушить нам автор, однако его

помощь нам в том мы должны принимать с благодарностью.

Гончаров принадлежит к числу тех художников, которые скорее бессознательно дают читателям

возможность религиозно осмыслить отображённую им жизнь. Но как художник значительный, он ставит

проблемы важнейшие, показывает жизнь в полноте и эстетически убедительно — насколько это в его

творческих возможностях. Следовательно, он даёт обильный материал для истинного уразумения хотя бы

некоторых сторон российской жизни в XIX столетии.

Всякая попытка дать религиозное осмысление взглядов и творчества Гончарова не может обойтись

без размышлений над слишком приметным суждением писателя в "Предисловии к роману "Обрыв" (1869):

"Мыслители говорят, что ни заповеди, ни Евангелие ничего нового не сказали и не говорят, тогда как наука

прибавляет ежечасно новые истины. Но в нравственном развитии дело состоит не в открытии нового, а в

приближении каждого человека и всего человечества к тому идеалу совершенства, которого требует

Евангелие, а это едва ли не труднее достижения знания. Если путь последнего неистощим и бесконечен, то

и высота человеческого совершенства по Евангелию так же недостижима, хотя и не невозможна!

Следовательно — и тот и другой пути параллельны и бесконечны!"

Слабость этой претензии писателя на духовность мышления слишком очевидна. Прежде всего, что

бы там ни твердили безвестные мыслители, евангельское учение в основе своей всегда парадоксально ново,

необычно. Даже строение наставлений Спасителя непреложно свидетельствует о том: "Вы слышали, что

сказано древним..., а Я говорю вам..." (Мф. 5). В рассуждениях же о нравственном идеале христианства (где

слышится, к слову сказать, явно отказ от признания утопичности этого идеала), писатель не выходит за

рамки душевной сферы бытия, некорректно приравнивая научное познание к нравственному

совершенствованию души. Впрочем, и нравственность он слишком укоренял в социальной жизни, видя в

ней средство наиболее совершенного устройства общества, — мысль, из важнейших в его творчестве. Доля

истины в том имеется, но не вся истина. Путь нравственного совершенствования назначен человеку вовсе

не для достижения неких социальных целей, а для выработки в человеке смирения, с которого и начинается

всякая подлинная духовная жизнь. "...Строгое исполнение заповедей научает людей глубокому сознанию

своей немощности..." — писал об этом преподобный Симеон Новый Богослов.

Социальная идиллия — не более чем побочное следствие нравственного совершенствования

каждой индивидуальности, но не цель. Гончаров сопрягает нравственное и социальное как средство и цель,

подвёрстывая к той же цели и научное познание. Типично западнический ход мысли. В такой логической

системе соединение этики и рационально-эмпирического познания справедливо, да логика обманчива.

Именно непонимание этого приводит к отрицанию христианской аскезы, в которой и постигается

единственно сущность духовности.

Нужно заметить, что внутренние душевные движения и взгляды писателя не отличались застоем

размеренного покоя, были изменчивы. Так, в письме Гончарова В.С. Соловьёву по поводу книги "Чтение о

Богочеловечестве"(1881), где писатель, оспоривая философа, прямо ставит разум ниже веры как средства

познания, мудрость человеческую ниже Божественного Откровения, где он прямо выдвигает требование

сделать религию основанием науки, а нравственные установления возносит над стремлениями "прогресса",

— Гончаров совпадает своими воззрениями с идеями славянофилов при всём его западничестве: "Вера не

смущается никакими "не знаю" — добывает себе в безбрежном океане всё, чего ей нужно... У разума

(человеческого) ничего нет, кроме первых, необходимых для домашнего, земного обихода знаний, т. е.

азбуки всеведения".

Однако в системе художественных образов Гончаров предстаёт прежде всего как социальный

мыслитель. Доверяя его суждению, можно повторить, что он создал целостное триединое произведение —

"Обыкновенная история"-"Обломов"-"Обрыв", — в каждой части варьируя одни и те же типы в поиске

общественной силы, способной оздоровить российскую действительность.

Но вот показательно: характеры, которые и самим автором, и критиками, и исследователями на