Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

Народ, в котором жива такая вера, заключает в себе идею высшую Достоевский в том уверен, как

не сомневается в общем законе движения человека к Истине под водительством избранного народа Божия.

"Всякий великий народ верит и должен верить, если только хочет быть долго жив, что в нём-то, и

только в нём одном, и заключается спасение мира, что живёт он на то, чтоб стоять во главе народов,

приобщить их всех к себе воедино и вести их, в согласном хоре, к окончательной цели, всем им

предназначенной".

Так Достоевский формулирует идею мессианского служения отдельной нации всему человечеству.

Камень преткновения для многих при осмыслении миросозерцания Достоевского в том, что свой

вывод он распространяет именно на русский народ. Обвинение в шовинизме напрашивается естественно.

Но опровергнуть это легко: Достоевский превозносит не этническое превосходство народа русского, а

обладание им как даром Божиим полнотой православной истины. Такой народ и должен вести к спасению,

ибо истина спасения (не им самим обретённая и добытая) дана ему Свыше. Более того, и само историческое

бытие своё народ русский, по убеждённости Достоевского, должен подчинить своему служению

человечеству. Избранность для Достоевского есть ответственность, а не право на какие-либо привилегии.

Правда выше России.

Вл. Соловьёв так обобщил мысль Достоевского: "Обладание истиной не может составлять

привилегии народа так же, как оно не может быть привилегией отдельной личности. Истина может быть

только вселенскою, и от народа требуется подвиг служения этой вселенской истине, хотя бы, и даже

непременно, с пожертвованием своего национального эгоизма. И народ должен оправдать себя перед

вселенской правдой, и народ должен положить душу свою, если хочет спасти её.

Вселенская правда воплощается в Церкви. Окончательный идеал и цель не в народности, которая

сама по себе есть только служебная сила, а в Церкви, которая есть высший предмет служения, требующий

нравственного подвига не только от личности, но и от целого народа".

Недаром Достоевский признал опасность того самообособления, какое он усмотрел в Руси

предпетровского времени.

Будь всем слугою — Достоевский высказывал эту мысль не раз, однако она не может удовлетворить

тех, кто питает свою гордыню национальным чванством. Можно сказать, что писатель обрёк себя на

постоянные удары и справа и слева. Но это, кажется, мало заботит его: он болеет душой лишь об Истине.

В "Дневнике писателя" Достоевский как бы переплетает нити, соединяющие его публицистику со

всем его творчеством. Но особенно крепки связи между отдельными частями "Дневника". От выпуска к

выпуску идёт развитие важнейших для писателя тем и вопросов. Так, недаром возвращается автор к

осмыслению европейского идеала цивилизации — и вновь отвергает её бессердечие и расчёт.

Достоевский отмечает два обнаружившие себя в его время решения проблемы дальнейшего

исторического развития. "...В конце концов, нравственную сторону вопроса надобно совсем устранить,

потому что он не выдерживает ни малейшей критики, а надо просто готовиться к бою. Вот европейская

постановка дела". Напротив, "русское решение вопроса" предполагает иное жизненное начало:

"...обязательна и важна лишь решимость ваша делать всё ради деятельной любви. ...Одна награда вам —

любовь, если заслужите её".

Нельзя обойти вниманием окончательного осмысления Достоевским высших революционных

ценностей — свободы, равенства и братства — в завершении февральского выпуска за 1877 год.

Основные идеи Достоевского узнаются сразу; важно увидеть, как революционному и буржуазному,

разъединяющему пониманию этих ценностей писатель противополагает совершенно иное: основанное на

скрепляющей человеческое сообщество любви.

Разумеется, многие подобные суждения Достоевского вызывали противление разного рода

либералов, противников русской идеи, отвергателей "Православного дела". Борьба с Достоевским, не

затихавшая и после его смерти, проявлялась часто в попытках скомпрометировать авторитетность его

мнения. Очень часто доводом, подкрепляющим такое стремление, становилось обвинение писателя в

антисемитизме. А поскольку таковой ощущается некоторыми как явление аморальное, то и искренность

человека, рассуждающего о всеобщей любви, но этически несостоятельного, справедливо подвергается

сомнению. А с тем — и истинность всех его идей, особенно в национальном вопросе. Едва ли не

синонимичным антисемитизму эти люди ставили понятие шовинизма.

С подобным обвинением Достоевский сталкивался ещё при жизни — и отверг его решительно.

Скажем также, что изображение отрицательных черт еврейского типа (а Достоевскому и это ставилось в

вину) вовсе нельзя назвать антисемитизмом: не менее же показал писатель отвратительных русских типов,

но в русофобии его пока никто не додумался обвинить. Да и превознесение одних лишь достоинств в