Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

настигшего Толстого. Должно признать, что ничего нового в толстовстве нет: о земном блаженстве, о

земном Царствии, на рациональной основе созидаемом, мечтали и судили и прежде и позднее...

В историю мировой культуры Лев Толстой вошёл, прежде всего, как один из гениальнейших

художников-творцов. Но, быть может, ещё большее значение имеет — для всеобщей истории человечества

— его опыт веро-творчества, урок, требующий осмысления слишком пристального.

Вникая в художественный строй мысли человека, мы не судим его, не превозносим и не отвергаем.

Мы лишь трезво сознаём — должны сознавать — страшные последствия для себя при вступлении на тот

путь, на который увлекает нас этот человек. Речь идёт не о мировоззренческих или эстетических оценках

— но о нашей судьбе в вечности.

1

По собственному признанию Толстого, он в пятнадцать лет носил на шее медальон с портретом

Руссо вместо креста. И боготворил женевского мыслителя. Толстой приравнивал Руссо к Евангелию — по

оказанному на себя влиянию.

В статье "Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?"

(1862) Толстой чётко сформулировал одну из коренных идей Руссо, с которою он был вполне согласен:

"Человек родится совершенным, — есть великое слово, сказанное Руссо, и слово это, как камень, останется

твёрдым и истинным. Родившись, человек представляет собой первообраз гармонии правды, красоты и

добра". Это суждение справедливо по отношению к первозданной природе человека, но становится ложью,

когда переносится на всю человеческую историю, ибо отвергает повреждённость души, всякой души,

первородным грехом.

Такая идея отрицает необходимость внутренней духовной брани с греховной повреждённостью

натуры человека, ориентирует на противостояние лишь внешним условиям существования и сторонним

воздействиям. В этой антихристианской идее — один из истоков не только всех заблуждений Руссо, равно

как и Толстого, пороков мировоззрения, недостатков педагогической системы их и т.д. (это частности), но

также и всех революционных претензий на внешнее переустройство мира, отвергающих первородный грех

как первопричину укоренившегося в мире зла.

Можно утверждать: исследование жизненного движения человека от начальной абсолютной

гармонии к дисгармонии, отыскание в каждом характере в каждый конкретный момент его бытия начатков

(или остатков) естественной душевной гармонии, тоска по этой гармонии — есть основное содержание

едва ли не всего художественного творчества Толстого. Этим Толстой прежде всего отличен от

Достоевского, искавшего в человеке не следы натуральной гармонии, но просвечивающий сквозь

греховную помутненность образ Божий.

Для Толстого мечтания женевского философа были образцом в решении религиозных вопросов. Но

Руссо, как известно, был приверженцем неопределённого деизма, являющего собою зыбкий рубеж между

верой и безверием. А поскольку Толстой был в своих взглядах несомненно решительнее Руссо, то и деизм

он довёл до той крайности, в которой слишком обнаруживается резкая противоречивость этого

мировоззренческого принципа. Вот где основная причина всех "кричащих противоречий" Толстого.

Толстой — гений в исследовании и отображении душевого мира, тут нет ему равных. Стремление к

духовной высоте он отверг. Ибо Христос для него — не воскрес.

Важно уяснить, что: естественная природа — это повреждённая природа; она не может

соединиться с Богом. Именно из непонимания такой простой истины истекают многие заблуждения

Толстого, его собственное отъединение от Христа Воскресшего.

От Руссо Толстой наследовал и неизжитый сентиментализм эстетического мировосприятия.

"Сентиментальная душа, — писал И.А. Ильин, — не понимает, что Бог больше, чем человек".

Не без воздействия "Исповеди" Руссо зародилась в Толстом потребность создать нечто равное по

искренности и глубине самопознания. Он замыслил автобиографическую тетралогию, части которой

соответствовали бы основным периодам созревания характера: "Детство", "Отрочество", "Юность",

"Молодость".

Четвёртая часть написана не была, она как бы растворилась в нескольких повестях, написанных

вслед за "Юностью", в которой уже ощущается усталость формы. Интерес к художественной разработке

одного и того же характера иссякает.

В середине каждой из повестей трилогии (1852-1857), в самой глубине их пространства,

расположены главы, одноимённые общему названию. Эти главы — сгусток важнейших состояний, мыслей,

настроений, определяющих обозначенные в названиях периоды становления характера, судьбы человека,

периоды утраты им начальной душевной гармонии.

"Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о

ней? Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших

наслаждений". Это — близость к незамутнённому счастливому переживанию бытия, когда внутренние