Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

писателя, нетрудно обнаружить — где намётки, где прорись будущих образов, где эскиз, почти готовый для

перенесения в пространство обширного полотна. Утончённый психологический анализ, одно из самых

важных достоинств Толстого-художника, также обретает присущее ему своеобразие ещё в ранний период

творчества писателя. Толстой умеет обнаружить и передать глубоко духовные переживания человека,

незаметно входящие в строй эмоционального состояния человека.

С ранних же своих рассказов Толстой противополагает чувство природы — этого отчасти

руссоистского для него символа натуральной жизни — всем помутнённым действиям человека,

испорченного цивилизацией.

Наконец, знаменитый толстовский период, сложная конструкция, позволяющая одной фразой дать

ёмкую определённость целостному и обширному явлению жизни, возникает у Толстого в совершенной

выработанности также достаточно рано.

Как там ни превозносил весь мир цивилизацию и рационально-унылый жизненный комфорт —

Толстой среди немногих встал поперёк всеобщей устремлённости к тому.

Он обнаруживает своё негодование против цивилизации, извращающей душу человека,, в рассказе

"Люцерн"(1857). Цивилизация очерствляет людей, и для Толстого проявление такой очерствлённости

становится в ряд важнейших событий мировой истории. Когда сытая благополучная публика отказывает

бедному музыканту даже в скудном воздаянии за его искусство, хотя перед тем с удовольствием слушала

его пение, герой-рассказчик Толстого восклицает: "Вот событие, которое историки нашего времени

должны записать огненными неизгладимыми буквами. Это событие значительнее, серьёзнее и имеет

глубочайший смысл, чем факты, записываемые в газетах и историях. ...Это факт не для истории деяний

людских, но для истории прогресса и цивилизации".

Цивилизацию Толстой определяет как "отсутствие потребности сближения, и одинаковое

довольство в удобном и приятном удовлетворении своих потребностей", как "сознание собственного

благосостояния и совершенное отсутствие внимания ко всему окружающему, что не прямо относится к

собственной особе". Цивилизация калечит людей: разъединяет их, и они "лишают себя одного из лучших

удовольствий жизни, наслаждения друг с другом, наслаждения человеком". Цивилизация искажает все

критерии оценки человека.

Если бы критика Толстым цивилизации (как и критика его предшественника, Руссо) основывалась

бы на таком осмыслении, её можно было бы назвать подлинно христианской. Однако Толстой уже в ранних

своих произведениях, очень часто по внешности совпадая с христианской точкой воззрения на мир, по

существу внеположен ей. Он не противопоставляет земным сокровищам небесные, но натуральные. Своего

рода символом такого противопоставления становятся слова бродячего певца, не без сочувствия

выслушанные рассказчиком: "...мы не хотим республики, а мы хотим... мы хотим просто... мы хотим... —

он замялся немного, — мы хотим натуральные законы".

Толстой рассуждает о всепроникающем Духе, направляющем все жизненные процессы и

отвергающем цивилизацию: "Один, только один есть у нас непогрешимый руководитель, всемирный Дух,

проникающий нас всех вместе и каждого, как единицу, влагающий в каждого стремление к тому, что

должно; тот самый Дух, который в дереве велит ему расти к солнцу, в цветке велит ему бросить себя к

осени и в нас велит нам бессознательно жаться друг к другу. И этот-то один непогрешимый блаженный

голос заглушает шумное, торопливое развитие цивилизации". Но остаётся непрояснённым: имеет ли здесь

автор в виду Творца, как Его мыслит христианство, либо некое мистическое (языческое, пантеистическое)

начало, неясное по природе своей. Во всяком случае, примерно в то же время Тургенев сходным образом,

хоть и несколько грубее, говорил о безликой и равнодушной к человеку природе: "...она заставляет кровь

обращаться в моих жилах без всякого моего участия, и она же заставляет звёзды появляться на небе, как

прыщи на коже...".

Достоевский пытается различить образ Божий в человеке, ибо это сопряжено со спасением и

обожением человека. Толстой отыскивает натуральные начала в человеке, поскольку это может

способствовать земному счастью человека.

Критерием истины, утверждаемым в рассказе "Люцерн", становится именно счастье, естественное и

никаким образом не связанное с Духовной жизнью человека: оно имеет лишь эмоционально-эстетическую

природу.

"Кто счастлив, тот и прав", — сделает несколько позднее важный Для себя вывод один из

толстовских героев (Оленин в "Казаках"), и это станет для самого Толстого важнейшей истиной надолго.

Достоевский мыслит в категориях сотериологических, Толстой всё более абсолютизирует

эвдемоническое восприятие мира.

Поэтому в понимании красоты он был вполне близок тургеневскому, исповедовал единомыслие с

теоретиками "чистого искусства" (и был дружески близок с Дружининым, одним из них), что нашло